Андрей Воронин - Спецназовец. За безупречную службу

Да ничего, вот что. Как и оставшиеся двое — чином пониже, калибром поменьше. И надо будет еще хорошенько, вдумчиво разобраться с ценой, которую предлагает покупатель. Ядерный паритет дорогого стоит, и продешевить в таком вопросе подполковник — то бишь, генерал — Сарайкин просто не имеет права. Как гражданин не имеет, как патриот, а еще — как официальное лицо, обязанное всегда и во всем блюсти государственный интерес. Содрать с иностранного шпиона семь шкур — значит нанести потенциальному противнику финансовый урон. Чем больше сдерешь, тем сильнее урон; чем сильнее урон, тем слабее потенциальный противник… И что это, если не защита интересов родного государства?

Он не поленился встать, дойти до двери и, убедившись, что в коридоре никого нет, запереть ее на ключ. После чего открыл сейф, вернулся за стол и, закурив новую сигарету, принялся задумчиво перелистывать содержимое видавшей виды, кривовато переломленной вдоль картонной папки неприятного, казенного грязно-синего цвета, в который в так называемые времена застоя так любили красить все подряд, от стен коридоров и кухонь до канцелярских принадлежностей и обложек школьных тетрадей. Анатолий Павлович с детства ненавидел этот навевающий глухую тоску мутный оттенок, но с недавних пор этот цвет стал для него цветом надежды.

Золотые часы на запястье чуть слышно стрекотали, отсчитывая секунды. Секунды складывались в минуты, минуты в часы, а часы в сутки — очень и очень немногие оставшиеся сутки его подневольного, полунищего, зависимого существования. И, привычно косясь на отливающий радужным блеском черный с золотыми рисками циферблат, подполковник Сарайкин краешком сознания дивился иронии судьбы: сейчас этот краденый швейцарский хронометр в массивном золотом корпусе для него, начальника полиции провинциального городка — непозволительная, вызывающая у окружающих подозрения роскошь, и носить его приходится с оглядкой. А скоро, судя по всему, придется снять совсем, потому что после продажи синей папки он станет для Анатолия Павловича чересчур дешев, и появляться с ним на людях будет так же неприлично, как придти на официальное мероприятие в джинсах и кедах.

Действительно, смешно, подумал он, без видимого смысла перелистывая фиолетовые листы старинных калек, в которых ничего не понимал. Смешно, да… Главное, чтобы не пришлось плакать.

Но, честно говоря, никаких поводов для слез подполковник Сарайкин не видел — ну не видел, и все тут, хоть ты его убей.

От вросшего в землю, почерневшего от времени и непогоды, а понизу еще и основательно подгнившего бревенчатого дома, половину которого на протяжении последних пятнадцати лет снимал корреспондент «Мокшанской зари» Харламов, до ближайшего крематория было километров четыреста, если не все шестьсот. Везти тело в такую даль ни у кого из его знакомых не было ни желания, ни денег, ни необходимости, и похоронили Илью Николаевича по старинке, в простом сосновом гробу, который опустили в длинную узкую яму и засыпали сверху землей. Отпевания не было: в церкви Харламова не видели ни разу, икон у него дома не обнаружилось, и во что он верил (или, наоборот, не верил), никто не знал.

Кроме того, батюшке следовало заплатить — пусть немного, вот именно, по-божески, но все-таки следовало; никаких сбережений Харламов после себя не оставил, а олигархов среди тех, кто знавал его при жизни, не наблюдалось. Правда, в изножье могилы все-таки вкопали добротный, полированного дерева, с блестящими металлическими вставками православный крест — вероятнее всего, потому, что местное бюро ритуальных услуг ввиду отсутствия спроса давно отказалось от изготовления увенчанных пятиконечной звездой фанерных пирамидок и не могло предложить ничего другого.

Поминки, еще более немноголюдные, чем церемония погребения, прошли на квартире покойного, из низких подслеповатых окошек которой открывался сюрреалистический вид на непролазные заросли корявой, замшелой сирени в палисаднике, сквозь которую в помещение почти не проникал дневной свет. Здесь пахло сырой землей, в которую постепенно, крупица за крупицей и щепка за щепкой, возвращался надолго переживший отведенный ему век дом, печной гарью и неустроенным холостяцким бытом, а еще — уксусом и какими-то благовониями, которыми квартирная хозяйка покойника, девяностолетняя Егоровна, пыталась отбить трупный запах, ощущавшийся в комнате еще долго после того, как из нее с грехом пополам, едва не выворотив дверной косяк, вынесли гроб.

Народу, помимо Егоровны, было немного, всего человек десять — коллеги во главе с главным редактором «Мокшанской зари» Чулюйкиным, явно далеко не все, а только самые совестливые или, наоборот, охочие до выпивки, Михаил Васильевич и Марина Горчаковы (Валентина Ивановна отлеживалась в больнице после вызванного недавними потрясениями сердечного приступа и, по заверениям врачей, шла на поправку), а также, к своему собственному удивлению, Юрий Якушев.

А впрочем, особенно удивляться тут было нечему. Харламов, с которым Юрий даже не успел как следует познакомиться, как ни верти, приходился ему боевым товарищем — стал им случайно и очень ненадолго, но свою часть работы он выполнил целиком, без жалоб и корысти — так, как подобает нормальному мужику, который от самого рождения на подсознательном, генетическом уровне знает, что на свете есть вещи поважнее его благополучия и даже жизни. Он был солдатом от силы час — даже меньше, чем такие же, как он, очкарики, шедшие в ополчение в далеком и мало кому интересном нынче сорок первом и тысячами умиравшие под кинжальным огнем великолепно обученной немецкой пехоты, — зато солдат из него получился настоящий. Погиб, но выполнил приказ — ну чего еще, спрашивается, можно хотеть от солдата? Чтобы, выполнив приказ, выжил и был готов к выполнению нового? Так ведь это, товарищи, удел профессионалов, а профессионалом Харламов не был — по крайней мере, в этой области.

Поэтому, а еще потому, что генерал Алексеев усиленно рекомендовал остаться в Мокшанске еще на пару-тройку дней на предмет, как он выразился, «выявления метастазов», Юрий не стал отказываться, когда Горчаков по телефону предложил по христианскому обычаю проводить корреспондента Харламова в последний путь.

Городскую администрацию на кладбище представлял майор полиции Малахов, на взгляд Юрия, более всего похожий на раздобревшую, дебелую бабу в мужском полицейском мундире. Например, не первой молодости активистку, в расчете на условно-досрочное освобождение согласившуюся сыграть мента поганого в любительской театральной постановке на сцене клуба женской исправительно-трудовой колонии. Стоя над открытой могилой, майор Малахов прочувствованно высказался в том смысле, что в жизни всегда есть место подвигу; неравнодушие к чужой беде, активная гражданская позиция, готовность к самопожертвованию — на ради абстрактных идеалов, а ради спасения конкретных человеческих жизней — это, товарищи, с одной стороны. А с другой, следует помнить, что для решения определенных проблем существуют компетентные органы, и не подменять эти органы собой, не брать, товарищи, на себя несвойственные добропорядочному гражданину и явно непосильные для такового функции.