Сергей Иванов - Смерть двойника

И в то же время совершенно не похож.

Он даже спал по-другому… Борис всегда спал скукожившись, укрывшись с головой. И хотя наколок у него не было, Надька могла бы поспорить на что угодно: без уголовного прошлого тут не обошлось. Сева же наоборот — спал раскинувшись, вольно. И как-то глядя на него в такую минуту, Надька подумала: «Вот кто по правде аристократ!»

Хотя какой там аристократ, к шутам? Библиотечная крыса! Просто он так ее… любил, что можно было опупеть. Борис ему и в подмастерье не годился!

Впрочем, и в Севке не было настоящего сексуального мастерства. Откуда! Это ведь наука. Искусство! Но зато Бог наделил его упорством отбойного молотка… А искусству доставлять самые развратные радости научить можно. Был бы ученик… хороший. И уж она поучила Севу в свое удовольствие!

Сперва-то Надька влюбилась в него несерьезно. Слишком голова была забита другим — осуществлением плана. Ведь это она придумала весь план. Борис был в нем лишь черновым, хотя и абсолютно необходимым исполнителем.

Но невольно — понимаете? — совершенно невольно она увлекалась своим учеником, своим, собственно, творением — этим Севой. Подобная ситуация каждому известна. По пьесе Бернарда Шоу… Севка оказался способным. А вернее, очень способным. Опять же повод для ее гордости: ведь это она его нашла, а потом отобрала среди других «претендентов».

Он любил учиться, несчастный интеллигентишка в четвертом поколенье. Он, весьма возможно, вообще ничего другого не умел, кроме как ловить знания на лету, глотать их с жадностью давно не кормленной собаки.

— Вы что, в театральном учились, что ли?

— Шутите, сударыня!

— В драмкружке занимались?

Он смеялся в ответ и продолжал схватывать Борисовы словечки, интонации, смех… Надька заранее — еще когда лишь искала его — придумала такое упражнение… Вот вам ситуация: как бы вел себя и что мог бы говорить в ней Борис?.. Вскоре Сева уже сам предлагал ей:

— А теперь Борис Николаевич желают почитать газету! — И начинал играть.

Надьке было заметно, что он слегка пародирует. Слегка, пожалуй, издевается над Борисовой манерой «хозяина жизни». Но если не знать, откуда он такой взялся, вот честное слово, не отличишь. Что называется «даже лучше настоящего». Так Хазанов или Винокур поют лучше Утесова и Муслима Магомаева.

Потом она поняла его правильнее: нет, Сева не издевался. Пародия была чем-то вроде панциря для него, чем-то вроде защиты… Сева хотел оставаться самим собой!

А кто ты, собственно, такой, чтобы столь ревностно защищать свое нутро? — Это ей еще предстояло узнать…

И она хотела это узнать!

При знакомстве Всеволод Сергеевич Огарев, казалось, был обычнейшей мышью, обычнейшей советской тенью. Теперь он все больше приобретал внутренней уверенности… Сперва Надька думала, это бутафорская уверенность, которую он передразнивает, как все в Борисе… Ну нет! Уверенность была его собственная, и она все… увереннее поднимала голову. Сперва от того, что вот, мол, умеем — с таким трудным заданием справляемся. Чего «хозяйка» ни прикажет, мы все запросто. Но это скоро прошло. Его уверенность в самом себе, в том, что на себя можно надеяться в любых обстоятельствах, все более разгоралась в Севе и все более делала его обаятельным, интересным мужиком.

А между прочим, не каждый ли из нас стал бы человеком, подари ему судьба человекосообразные условия существования? Хоть на пару месяцев, хоть перед самой смертью — как это случилось у Севы Огарева…

Борис однажды на очередной деловой гулянке познакомился с директором большого спортмагазина. И через неделю дача была завалена разными тренажерами, велоэрго… хрен знает, кто это слово может выговорить до конца, шведскими стенками, кольцами, которые предполагалось приделать к потолку. Кстати, они и были приделаны. И они, кажется, одни-единственные остались памятью от того периода влюбленности Бориса в спорт: «Я этого в детстве не имел, так теперь свое возьму!»

— Не надо было в детстве воровать! — по-матерински ворчала Надька. — Тогда бы хватило времени на спорт.

И все его тренировочные причиндалы снесла в обширный чулан; они имели то неоспоримое достоинство, что в нерабочем состоянии занимали мало места — такие весьма скромные милые предметы.

Однажды она увидела Севу, который с неподдельной радостью висел на кольцах. А в душе у Надьки уже кое-что шевелилось к нему. Она отвела Севу в чулан, и тренажеры опять расселились на веранде… Теперь Надька могла потихоньку подглядывать за ним, увлеченным таким мальчишеским, дурацким делом, как спорт.

— Вы свою физзарядку, — сказала однажды Надька, — по-моему, любите больше, чем женщин!

Сева усмехнулся своей уверенной, «новой» усмешкой:

— Нет! Женщин я люблю значительно больше! — он посмотрел Надьке в глаза. И только дура не сумела бы прочитать, что там написано… Да среди женщин, кажется, таких дур еще не встречалось!

— Это мои детские увлечения. — Сева шлепнул ладонью по тренажеру, имитирующему движения в лодке. — Покойные родители весьма поощряли во мне спортивные устремления.

Таким образом, он и здесь был Борисовой противоположностью…

Как ни странно, даже за то короткое время, что Сева упражнялся на тренажерах, он здорово окреп. А может, и правда мышцы вспомнили старые уроки: ведь говорят, что если человек способный, он способный во всем… Будто и в плечах стал шире… Или просто он ей все больше нравился?

Из-за этих подозрительных, а главное непозволительных вещей Надька пропустила любовное свидание с неким… а впрочем, мы об этом не станем говорить. Или, возможно, об этом будет сказано несколько позже.

А дело-то в том, что пропущенное свидание грозило Надьке весьма определенными и весьма серьезными карами. Ей — она знала это! — теперь придется не один метр проползти на брюхе, пока он, собака, смягчится, чертов любовничек, пока, наконец, не запустит пятерню ей в волосы: «Ну ладно, ладно, опять родная…»

А ведь когда-то Надьке это нравилось. Потому что ей нравилось… нет, не унижаться, но чувствовать себя слабой.

Да и какой же бабе это не нравится? Только не очень-то часто сие им достается. Вот у Надьки с Борисом долго ли продолжалась «большая любовь»? От силы год. А потом всю его потенцию стала забирать работа проклятая. И он с Надькой в постели чуть ли не импотент. Ну, а мужику с такими ощущениями, само собой, «жисть не в жисть». Значит, приходится пользовать любовницу, с которой за одну ночь (на свежатинку-то) вдохновился как следует, а потом хоть целый месяц ходи гоголем: во, я какой мужик… И соответственно, работа клеится.

Все это Надька понимала чисто теоретически. Но что толку в таком понимании?

А ведь ей тоже надо было куда-то расходовать свои силы, которые неумные люди обзывают похотью, но которые, между прочим, даны женщине от природы, то есть самим Господом Богом… Куда-то надо было их девать — даже и не для чего-нибудь, а просто, чтоб оставаться доброй, спокойной, любящей женой, советчицей… Вот такая дикая жизнь, представьте себе, мужику, чтобы держать дом, чтобы в делах удача, приходится изменять. И жене приходится изменять, чтобы иметь терпение оставаться такой же, как в первые месяцы после женитьбы, и чтоб в результате мужу хотелось прийти домой, в уют!