Рогнеда Волконская - Пианист из Риги

«Чуть не влип! Идиот! Растяпа! — клял себя Мартовой, петляя малоосвещенными улицами. Он побоялся идти домой по Сумской. — Таганрогскому Захарову было бы сейчас чуть меньше моего, а этому типу лет тридцать пять, и я для него — «папаша». И как я сразу не отметил эту деталь? Да, я живу не во времени, не в пространстве, а в своем прошлом... Страшно... Помутился разум!..»

Сосало под ложечкой от досады. «Это страх», — подумал он.

На работу Мартовой стал ездить другой дорогой, чтобы не столкнуться с Захаровым.

И вот теперь он поставил себя на место предполагаемого Захарова. Очень скоро, самое позднее — в конце недели, ему предстоит услышать слова Лунина: «Я вас узнал. Вы — Ставинский! Вы — предатель!» И он, Мартовой, не возмутится, как тот «Захаров», не потащит Лунина в милицию. Потому что Лунин не ошибется, он скажет правду. И ему поверят. Или Лунин даже этого не скажет, а, еще хуже, сделает вид, что не узнал. Как ни в чем не бывало отгуляет в доме Мартового свадьбу дочери... Постарается усыпить его бдительность, чтобы дать возможность чекистам взять его врасплох...

Мартовой застонал и перевернулся на бок.

— Что с тобой? Почему ты так тяжело дышишь? — участливо спросила жена и погладила его вспотевший лоб.

— Жарко что-то... Ты спи. Я посижу на кухне, все равно скоро вставать.

Мартовой вышел на кухню и выпил валерьянки.

«Что-то нужно делать...» Он сел и, покачиваясь, сжал виски. «Сегодня, сейчас... Только бы не встретиться с Луниным. Разрубить себе ногу, обвариться кипятком и лечь в больницу? Придут проведывать, знакомиться... Да и фото мои Лунин увидит... Фото! А ведь Сергей, наверное, ему уже показал?» — Мартового словно кипятком облили. Он вскочил. В коридоре послышался шорох. Мартовой выглянул: из туалета шел Сергей.

— Сережа! — шепотом позвал он.

Сергей вошел в кухню.

— Ты уже встал, папа? Сколько времени?

— Тише. Еще рано. Мне сегодня надо к семи, чтобы раньше рабочих быть на объекте. Сам знаешь, работа собачья. Я тебя вот зачем позвал. В тресте собираются меня фотографировать на доску Почета. Ко Дню Советской Армии. Не люблю эту процедуру. Да и вид у меня что-то не того... Дам им старое фото, да и дело с концом. На время дай мне ту карточку, что у тебя, пусть переснимут. Она лучше других. Дома что-то не вижу больше такой. И куда делись?

— Вот жаль, папа! Я ее в Риге оставил. Кабы знал...

— Ну ладно. Что-нибудь подберу другое. Иди, сынок, отдыхай, а я буду собираться.

«Слава богу, оставил в Риге!» — вздохнул Мартовой, оставшись один. Он снова сел у кухонного стола, подпер рукой голову.

«А я думал, КГБ за туристами бегает, по воробьям — из пушки... Не только, не только... Соорудили процесс... А вы, значит, товарищ Лунин, — в свидетели обвинения?.. Свидетелей убирают. Да, да... Если бы не эта проклятая свадьба, дал бы Сергею деньги и отправил бы молодых отдыхать в Карпаты на туристскую базу — и сам бы устранил. Риск огромный, но на то и риск, что оставляет шансы, пусть даже малые. Определенно, Краснодарский процесс подхлестнет чекистов, и они зашевелятся и выловят еще не одну рыбку... Подкупить бы кого, чтобы убрал Лунина... Эх, это не Америка!.. Зиргус!»

Мартовой вспомнил об этом человеке, и на какое-то мгновение ему показалось, что он отвел от себя опасность. Его мысль, освобожденная от страха, стала ясной и четкой.

«Конечно, Зиргус! Если он не поможет, я потяну его за собой, утоплю... Время еще есть... но нужно спешить. Припугну — согласится. Не впервой ему. Прожженный тип, матерый диверсант — вот по ком петля плачет! Двадцать пять лет шкодит — и ходит гоголем. Говорит: отошел от дела. А может, не врет?.. Ничего, припугну старым. Ловко он тогда разделался с электростанцией... немецкая школа... и концы в воду... А без меня бы ему не справиться...»

Петр Ставинский родился в Москве в семье архитектора. Его мать умерла рано, и он ее почти не помнил. Пяти лет отец отвез его в Петроград к своей сестре — вдове генерала Бродского. Ее муж, боевой генерал, сподвижник и личный друг знаменитого генерала Брусилова, погиб от шального немецкого снаряда, осуществляя исторический прорыв на русско-германском фронте. Это снискало его жене определенные лавры.

Тетя не чаяла души в маленьком Пете и, будучи противницей школьного воспитания, старалась напичкать его светскими манерами, дать ему музыкальное образование, обучить иностранному языку.

— Я не хочу, чтобы наш Петя растворился в толпе картузников, — говорила она.

В школе Ставинский учился нехотя, был нелюдим, зато дома он усердно стучал по клавишам рояля и бойко болтал на немецком языке, которому его обучила приживалка генеральши, дальняя родственница — пучеглазая Гретхен.

Бродская не порывала связей со своей надменной и брюзжащей средой. В ее доме собирались эти «бывшие», потерявшие, однако, вместе со своими доходами былой лоск. Их тянуло к взаимному общению, и они держались этакой колонией; жили в грезах, тоске по былому, злобно игнорируя бурление новой жизни.

Иногда они усаживались вокруг лафитничка, и тетя доставала серебряные вилки. Слышались изысканные комплиментарные тосты в адрес женщин. Пели под гитару: «Глядя на луч пурпурного заката», «Пара гнедых», «Накинув плащ, с гитарой под полою»... Тетя, стоя с бокалом в руке, читала, глядя в потолок, стихи Блока: «И каждый вечер в час назначенный (иль это только снится мне?) девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне»...

Мужчины то и дело целовали у дам руки. Дамы курили «Иру», а иногда, смеясь, танцевали французский канкан...

Ставинский рос розовощеким крепышом. Он рано физически развился и любил свое тело. Каждый раз, возвращаясь из школы через Аничков мост, Петя подолгу смотрел на прекрасные конные группы Клодта. Ах, какое изящество, гибкость и какая сила сочетались в этом бронзовом юноше! Он, словно играя, легко удерживал коня, рвавшегося вперед.

Сила — это красиво! Научиться подчинять себе свое тело, выработать пластичность... И пятнадцатилетний Петя стал посещать гимнастическую секцию при ближайшем клубе.

Когда тетю парализовало, он бросил ее и уехал к отцу в Москву. Шли годы. Он уже занимался в театральном училище, но гимнастика и музыка все еще оставались его основным увлечением.

В сороковом году он все-таки получил диплом об окончании театрального училища. Но не поехал по назначению в Саратовский драматический театр, а к концу года отправился в Ригу попытать счастья как пианист. Ведь пианист — это не драматический артист, затерявшийся в общей массе действующих лиц. Тому нужны годы, чтобы выделиться. А в этом амплуа он сразу выходил на авансцену. Ставинским уже владела жажда позировать, выделяться, покорять — так трансформировалось в нем тетино «камерное» воспитание. И он томился обыденностью привычной обстановки в Москве, ему хотелось снова глотнуть «старого воздуха».