Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

Заслышав о Рогачевых, Кауров повел бровью. Уж не об этих ли «братьях Р.» писала в письме Дарьюшка? Не от них ли ребенка рожать не хотела? И не их ли Лазаря Черного упрашивала поубивать?

— Расскажите об этих братьях? — попросил он.

— Рогачевы — в наших краях люди известные, — заметил Сидор Иванович. — Это от Лазаря Черного, да от Ефима Буянова не осталось следов. А Рогачевы в историю района впечатаны золотыми буквами! Школа наша их имя носит. Мемориальная доска на сельсовете висит.

— Так, может, лучше в музей пройти? — предложила учительница.

— Да, да, пойдемте, — охотно согласился Геннадий. «Тепло, тепло, горячо…» — нашептывал ему внутренний голос.

Краеведческим музеем оказалась небольшая каменная пристройка к школе, в которой трудились супруги Лукины. Тамара Васильевна — учительницей истории, а Сидор Иванович — завхозом и по совместительству учителем труда.

Музей был как музей. Ничего особенного. В одном-единственном зале размерами со школьный класс размещались семь стеллажей под стеклом. На них были разложены предметы казачьей домашней утвари — миски, прялки, полотенца и разные другие непонятные Каурову вещи. Самое ценное, что было в музее — старые фотографии. Всего около сорока групповых снимков, все мужчины на которых были бородатые и усатые и фотографировались в одних и тех же бравых позах, выпятив грудь. Некоторые казаки старались придать себе нарочито грозный и даже свирепый вид, будто хотели напугать фотографа. Было в этих лицах что-то нездешнее и притягательное. Кауров представил себе, что людям с фотографий оставалось недолго ждать страшных революционных катаклизмов, в которых рухнет вся их прежняя жизнь, что многим из них суждено погибнуть на гражданской войне. Почти у всех казаков на снимках были затерты погоны и ордена — должно быть, родственники позже, в советские годы, во избежание репрессий соскребали со своих дедов и отцов весь компромат.

На фотографиях более поздних 20—30-х годов у людей были уже другие лица. Куда менее красивые. Исчезли бороды, шашки, папахи. Исчезли свирепость, основательность, самоуверенность. Казаки на снимках больше не сжимали кулаки. Их гладкие выбритые лица несли отпечаток бессмысленности.

Среди изображений зачинателей советской власти в станице Островской на самом видном месте красовался большой портрет (увеличенное фото) Степана Рогачева. Крепкий мужчина лет тридцати в красноармейской фуражке со звездочкой, надвинутой на покатый лоб, смотрел не в фотообъектив, а чуть в сторону, засунув в рот курительную трубку. Он был чем-то похож на пролетарского писателя Максима Горького. Возможно, даже подражал ему своей внешностью. Глаза Рогачева были прищурены. Он будто высматривал вдали какого-то врага.

Чуть ниже размещалось фото Николая Рогачева. Тот же покатый лоб, тот же легкий прищур — только врага он искал не справа от объектива, а прямо перед собой.

«Братья Рогачевы — имена из легенды» — назывался стенд. Помимо фотографий, на нем были представлены и личные вещи героев — та самая курительная трубка, несколько писем, удостоверение председателя колхоза №1, выданное Степану Рогачеву, и его простреленный, с бурыми от крови разводами, партбилет. Кауров, ткнув в него пальцем, спросил:

— Как погиб Рогачев?

— Бандиты убили, — ответила учительница. — В 1929 году.

Действительно, под портретом Степана значилось: «1895—1929». А под карточкой Николая: «1901—1929».

— Они что, в один год погибли?

— И даже в один день, — сообщила Лукина.

Кауров застыл, пораженный догадкой. «Приехал бы ты, что ли, поубивал их!» — пронеслось в мозгу.

— Как это случилось?

— Банда пробралась в станицу.

— Лазарь Черный был среди бандитов?

— Ходили разговоры. Но, скорее всего, это выдумки. Черного к тому времени в наших краях давно уже след простыл. С чего бы ему возвращаться?

«Так-так-так», — подумал Кауров.

— В 1929 году здесь бандиты еще водились?

— А как же. Разные люди пошаливали — дезертиры, кулаки недобитые… У нас здесь издавна медвежий угол — бандитский край. Бедовый народ всегда проживал.

Геннадий углубился в чтение писем Степана Рогачева.

Было их всего три. Одно адресовано матери, два других — жене Матрене, наверное, той самой иногородней женщине, из-за которой Степан навлек на себя гнев земляков-станичников. Очевидно, писал Рогачев их с фронта. Внимание Геннадия привлекло только одно из них: «Дорогая жена Матрена! Поздравляю тебя с прошедшим праздником Пасхи. Мы уже в Крыму. Добиваем белую гадину и гоняем по горам татарских бандитов. Сердце мое преисполнено радостью от того, что скоро наступит войне полный конец, и я снова увижу тебя и сыночка. Кланяйся от меня папаше и мамаше».

— Что стало с сыном Степана Рогачева? — спросил Кауров.

— Это смотря с которым, — отозвался Сидор Иванович. — Старший — Иван — помер. Младший — Матвей — и сегодня в станице живет. Коли есть желание, можешь встретиться с ним.

«Уже не тот ли дед Матвей, которого назвала продавщица?» — подумал Кауров. Но уместно ли являться в дом к сыну Степана Рогачева и выспрашивать о возможном убийце отца? Что-то подсказывало Геннадию, что этого делать нельзя.

— Взгляните-ка, очень интересный экспонат, — Тамара Лукина показала на висящую на стене шашку. — Когда-то у нас в станице каких только шашек не было. И турецкие, и татарские, и черкесские, и наши, казачьи, самые старинные в Доме культуры были по стенам развешаны. А как перестройка началась, растащили и распродали. Ни одной не осталось. Создавая музей, мы думали, где бы шашку взять — разве может быть казачий музей без казачьего оружия? И, представьте, выносили из учительской на свалку старый шкаф — тяжелый, высокий: в дверь не пролазил. Тогда для удобства у него верхушку спилили и обнаружили тайник — а в нем эту самую шашку. Потом вспомнили, что мебель в школу стаскивали давным-давно из домов раскулаченных казаков. Видать, один из них шашку свою и прятал в шкафу. Так что перед вами последняя шашка станицы Островской.

Геннадий аккуратно извлек клинок из кронштейнов. Вложил рукоятку себе в правую ладонь. Сталь шашки отливала синевой, а сама она оказалась довольно тяжелой. Геннадий с усилием взмахнул ей перед собой. И тут же свет, проникавший в окно, отраженный от стали клинка, разлетелся по всему музею солнечными зайчиками. Эти пятнышки-блики пробежали по старым фотографиям. От чего люди на снимках будто вздрогнули, проснувшись от долгого сна. Геннадий поймал самого жирного зайчика, направил его прямо на портрет Степана Рогачева. Яркий свет оказал на снимок удивительное воздействие. Каурову почудилось, что Степан еще больше прищурился и скосил на него глаз.