Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

— Ладно, я буду молчать.

— Тогда в церкву пошли, отца Михаила умасливать.

Священник был совсем молод, даже борода у него еще плохо кустилась. Но Кауров, представ пред его сердитые очи, все равно стушевался. Ведь из-за спины батюшки с икон на Геннадия с укоризной смотрело целое войско святых.

— Все! Конец дурным слухам, Михаил Петрович, — как к обычному гражданину обратился к священнику участковый. — Раскрыл я это дело за несколько часов. Вот молодой человек. Прибыл из Ленинграда. Родню ищет. Ночевать негде было, он и забрался в храм через окно.

Кауров немедленно принес извинения отцу Михаилу. Потом проследовал к ящичку с надписью «На восстановление храма» и торжественно опустил в него стодолларовую купюру.

— Спаси Бог, — изрек батюшка и тут же принялся отчитываться перед новоявленным спонсором о проделанной работе: — Дел в церкви еще непочатый край. Колокольню отремонтировали, а за росписи внутри пока не брались. Раньше здесь все стены были расписаны. А теперь только под сводами следы прежней живописи и сохранились…

Кауров задрал голову вверх. Из-под потолка на него смотрел седой румяный старик, восседавший на троне-облаке. Его лицо было полной противоположностью строгим ликам святых на иконах. Вокруг старика сгрудились веселые карапузы—ангелы с крылышками, он напоминал доброго счастливого дедушку, окруженного внуками. От этой сцены на Геннадия повеяло чем-то домашним, совсем не церковным. Такая «концепция Бога», выведенная под сводами неизвестным художником, пришлась ему по душе.

— Вы верующий? — спросил вдруг отец Михаил.

Геннадий отрицательно мотнул головой. Если он во что и верил в данный момент, то лишь в силу саморегулирующихся рыночных отношений. Об этом очень толково говорил один американец на семинаре в Москве, куда Каурова как-то посылали от «Гермеса».

— Нехорошо, — заметил священник.

Участковый Давыдкин, борец с религиозными предрассудками, нахмурился, тоже демонстрируя неодобрительное отношение к атеизму. Трое мужчин застыли в неловком молчании у алтаря.

— Ну, я пойду? — робко спросил Кауров.

— Спаси Бог, — вторично напутствовал его отец Михаил.

К полудню весть о смерти деда Фоки, происшествии в церкви и странном путешественнике облетела уже всю станицу. В одном из домов женщина хлопотала на кухне, одновременно рассказывая тестю последние новости.

— …Представляете, папа, а нездешний человек этот оказался из Ленинграда. Родню приехал искать — не то Чернышовых, не то Черных. А в станице у нас, почитай, и нету таких…

При упоминании фамилии Черные по лицу тестя словно рябь пробежала, а костяшки пальцев, сжатых в кулак, побелели.

Старик вспомнил вчерашний разговор с сыном, прерванный автомобильным грохотом, неизвестного типа, выталкивавшего из сугроба машину. И прошептал еле слышно: «Спасибо, Господи! Дошли до тебя молитвы мои». Потом снял телефонную трубку и набрал нужный номер.

— Ало, Сань, ты сегодня домой в обед обязательно приезжай!.. Кажись, от бандита Лазорьки весточка прилетела.

Учительница Тамара Васильевна Лукина обрадовалась гостю из Петербурга. Ее муж Сидор Иванович, прапорщик-артиллерист в отставке, с ходу предложил Каурову выпить водочки, от которой тот вежливо отказался. Как и от прочих угощений — даже от чая. Слегка смущенные, все трое уселись за пустой стол.

— Понимаю вас, — с жаром заговорила учительница. — Мне самой эти дела давно минувших дней покоя не дают. Я считаю, мы силу и радость в прошлом черпать должны. Все сегодняшние беды пустяками покажутся, если представить, сколько несчастий выпало нашим предкам. Евхим Буянов троюродным дедом мне доводился. Но наша семья не зналась с этой родней — какая-то черная кошка давно еще перебежала. Пока Евхим с братьями против первых колхозов устраивал диверсии, мой дед тут в станице комсомольцем был, в партию рано вступил, а потом еще с войны вернулся весь в орденах. Дедушка не любил вспоминать про тех нежелательных родственников, они могли бросить тень на его жизненный путь. Так что про интересующего вас бандита Черного я даже больше знаю, чем про Евхима Буянова. Создавая экспозицию нашего школьного музея, доводилось мне беседовать с ветеранами — тогда многие были живы еще. И некоторые, рассказывая о становлении советской власти в Островской, упоминали эту фамилию. Страшный был человек. Жестоко людей убивал. Говорят, у некоторых его жертв кол в спину был воткнут…

— Осиновый? — вырвалось у Каурова.

— Ну, это уж я не знаю. Но меня больше всего другое потрясло — то, что от руки Лазаря Черного здесь несколько учителей погибло. По утрам они детишек учили, а по вечерам — взрослых. Так вот, вечерами этот Черный прямо во время уроков убивал их через окно на глазах учеников. Я все понимаю, классовая борьба, но учителей-то за что жизни лишать? Они ведь скот не отбирали и в колхоз никого насильно не гнали.

После этих слов раздалось настойчивое покашливание.

— Ты погоди, Тамара, переведи дух. Все уши гостю прожужжала уже, — подал голос Сидор Иванович. Учительница осеклась и посмотрела на мужа укоризненно.

— Извините, что перебил интересный рассказ. Я только про учителей два слова скажу и замолчу, — уведомил тот. — Учителя в начале 20-х годов были не чета нынешним. Это были идеологические работники — вроде комиссаров в Красной армии. Присылали их по партийной разнарядке. Учили они не столько детей, сколько взрослых. И не столько грамотности, сколько коммунистической идеологии. Газеты большевистские читали вслух. Популярно объясняли идеи Маркса и Энгельса. Мозги, в общем, промывали народу, за колхозы агитировали. Так что с точки зрения врагов советской власти, очень даже было их за что убивать. Мы с Тамарой на разных позициях стоим. Бывает, заспорим с ней. Но для полноты картины, думаю, вам и мое мнение знать не мешало бы.

— Мне вся эта идеология без разницы, — поспешил успокоить Кауров обоих супругов. — Мне бы просто концы с концами связать, понять, что Лазаря Черного с моим дедом связывало.

— Оно и верно, — согласился с ним Сидор Иванович. — Идеология ничего не значит, кровные узы — вот что самое главное. Простой пример. У нас главными борцами за советскую власть братья Рогачевы были. Не евреи-чекисты, не засланные комиссары какие-нибудь, а свои, островские, казаки. Почему, спрашивается? А потому, что угораздило одного из них, Степана Рогачева, на иногородней девушке жениться. Понятное дело, любовь-морковь, да к тому ж из богатой семьи деваху взял. Но только у казаков это позором считалось. Да и земельный вопрос между казачеством и иногородним, то есть пришлым, населением тогда очень остро стоял. Станичный сход в 18-м году постановил выселить всех иногородних из Островской, а заодно и этого самого Рогачева с молодой женой. Родня его злобу затаила. А как гражданская война началась, Рогачевы все как один красными командирами заделались и начали устанавливать в округе советскую власть. А, попросту говоря, мстили за поруганную честь своей фамилии.