Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

Все остальное потом всплывало в Серегиной памяти скомкано и расплывчато, как в чаду. Вот они на бешеной скорости с Михалычем и Лукой рвут когти с места боя на угнанной «Ниве» — Серега при этом очищает ботинки от крови салфеткой. Вот бегут, побросав оружие, к резервной машине, уже давно разогретой Маргелом. Вот весело и нервно, распивая коньяк из горла и зычно смеясь, мчатся по мосту через Волгу навстречу милицейским машинам с мигалками и сиренами. Потом спасительный хаос волгоградских улиц и тупые пьяные анекдоты Михалыча про киллеров. Потом жаркие объятия Анны Бланк — ни о чем не подозревающей виновницы всего этого торжества. Дальше — холодный обжигающий душ, кофе в постель и упрямая бессонница, вопреки двойной дозе успокоительного. Ну и, наконец, остаток ночи в казино «Олимп».

…Когда лицо женщины-крупье порозовело в первых лучах восходящего зимнего солнца, Серега метнул в последний раз десять фишек на красное и, проиграв последние 150 долларов, с видом победителя встал из-за стола. Посмотрел на свои руки так, будто видел их в первый раз, поправил золотые часы на запястье, усмехнулся и направился в гардероб. Потом упал на заднее сиденье такси и поехал сдаваться в милицию…

Утро для Геннадия Каурова наступило в 6:15. Разбуженный криками первых петухов и голосами первых прохожих на улице, он вспомнил, что в деревнях люди встают немыслимо рано. Долго вслушивался, даже внюхивался в тишину за церковным окном перед тем, как выбраться наружу. Ноги сами принесли его к продмагу, но тот открывался только в 9 утра. И Кауров побрел наугад. Шел до тех пор, пока дорога, превратившись в тропинку, не привела его на вершину кургана. Он и был той возвышенностью, которую Геннадий не увидел, но смутно почувствовал ночью перед тем, как до смерти испугаться и едва не кончить себе в штаны.

Мучаясь ожиданием, он вытоптал в снегу порядочную площадку вокруг большого гранитного валуна, занесенного на курган неведомой силой. Смотрел на просыпающуюся станицу Островскую. Огней в окнах становилось все больше. Сверху сквозь черноту уже проступала синева. Неотвратимо надвигался рассвет. В нем растворялись одинокие звезды и остатки ночного кауровского наваждения…

…Ассортимент продуктов в магазине Геннадия не удовлетворил. Он купил полбуханки черствого ржаного хлеба, 400 граммов колбасы, напоминающей внешним видом грубый картон, сразу три «Сникерса» и бутылку пива «Волжанин». Покончив с колбасой и «Волжанином» прямо на крыльце магазина, Кауров снова стал прежним, уверенным в себе индивидуумом.

— Уважаемая, люди по фамилии Черные проживают в Островской? — обратился он к пожилой продавщице. Решил, что та, хотя бы в силу профессии, должна всех тут в округе знать. Но продавщица никаких Черных не знала. А заодно и никаких Кауровых. Что же делать? Мозг лихорадочно заработал. Мозг отказывался верить, что он зря притащился в эту глухомань и провел здесь дурацкую жуткую ночь.

— Кто тут у вас самый старый? — поинтересовался Кауров от безысходности.

Продавщица подозрительно уставилась на него.

— Зачем это тебе?

— Видите ли, я следы родственников ищу. Они раньше жили здесь. Может, хоть старики вспомнят их.

— А в какие года жили?

— Ну в 20-е… — неуверенно произнес Геннадий.

— Дед Матвей, дед Фока, Матрена Коломийцева, Евдоха Клочкова, — принялась перечислять продавец. — Есть еще дед Панкрат Чудилин. Он самый старый из всех. Лет уж, поди, девяносто с гаком. Только он из ума выжил. А больше никто про те года и не расскажет тебе. Вот если б ты пару лет назад приехал… Многие старики были живы еще.

Ближе всех к магазину жила Матрена Коломийцева. Только она ничем Геннадию помочь не смогла, поскольку приехала в Островскую только в 37-м году.

Следующей собеседницей стала Евдоха Клочкова. Сухонькая старушка в какой-то драной, вывернутой наизнанку дохе минуты три шла открывать калитку Геннадию, опираясь обеими руками о стену дома. Кожа на ее шее и руках, торчащих по локоть из коротких рукавов, казалось, просвечивала насквозь. Каурову стало стыдно, что он потревожил такую ветхую женщину. Евдоха приблизилась и приготовилась слушать, приложив руку к уху.

Геннадий прокричал старушке свой коронный вопрос про людей по фамилии Черные. Евдоха долго осмысливала услышанное. Потом у нее дернулась голова.

— Чой-то смутно помнится, — прошамкала она беззубым ртом. — А вот чего, так сразу и не соображу. Ты-то кто энтим людям будешь?

— Да и сам толком не знаю. Вроде как родственник. Но степень родства еще предстоит уточнить, — сообщил Геннадий. И добавил: — Я из Питера приехал.

— Ой, издалека, — попыталась всплеснуть руками старушка. Вдруг ее голова дернулась во второй раз.

— Ой, вспомнила! Черный — не Лазорька ли — дезертир и бандит?

— Во-во, он, Лазорька, — обрадовался Кауров, — только почему бандит, почему дезертир, бабушка?

— Ой бан-дю-га! — нараспев произнесла старушка. — Нас, маленьких детей, им стращали. Да ты пройди в хату. Я что вспомню про энтого ирода, то расскажу.

Кауров не стал противиться. Он давно бы уже присел на какой-нибудь стул. А еще лучше — прилег с ногами на мягкий, усыпанный маленькими подушечками, диван. Подхватив Евдоху под руки, он чуть ли не внес ее в дом. Дивана с подушечками не было. Интерьер одной-единственной комнаты с низким потолком и убогой мебелью производил гнетущее впечатление. В Евдохином жилище запах человеческой старости перемешивался с запахом древесной гнили. В углу висела иконка. Над кроватью — три фотографии. На одной — усатый мужчина в гимнастерке. На другой — он же, чинно, плечом к плечу, сидящий с красивой худощавой женщиной. Вглядевшись, Кауров с трудом определил, что женщина — и есть Евдоха Клочкова в молодости. На третьем снимке — мальчик лет двенадцати в пионерском галстуке. Чужая прожитая жизнь, подходящая к концу в этой убогой деревянной хибаре, неприятно отозвалась в Геннадии. Даже комок жалости к горлу подкатил. Усилием воли он проглотил комок. Принял от Евдохи большую кружку с чаем. И приготовился слушать.

— Я сама Лазорьку не помню, — начала старушка. — Девчонкой была. А слышать слышала, что людей убивал. Кажись, в армию не хотел идтить. И убег. С другими бандитами спелся. Озоровали в округе. Нескольких человек убили. Да так люто. Нас, детей, и в лес, и на речку, и в степь не пускали… Один раз чуть не поймали его. У Лазорьки краля в Островской была. Он к ней по ночам прибегал. Окружили его в сарае у зазнобы вместе с дружком Евхимом Буяновым. Они давай из наганов палить. Убили одного, убили другого. Тогда военные сарай подожгли. Но Лазорька с Евхимом посмотрели, в какую сторону дым тянет. Выломали в том месте доски и по дыму убегли.