Юлиан Семенов - Огарева, 6. Повести

- Профессор, я тоже за интеллигентность, - сказал Костенко. - Я за то, чтобы говорить больному правду. Наверное, это жестоко - слабый обязательно сломится, но не надо следовать врачебной этике, ориентируясь на одних слабых. Для меня высшим милосердием является правда.

Иванов внимательно выслушал его, докурил, размял в пальцах окурок, бросил его на пол («Привык, черт, что за ним все поднимают, - успел отметить Костенко, - и все в руки подают») и сказал:

- Вы больны, и я не собирался этого скрывать. Больны вы серьезно. Рак? Не знаю. Не убежден. Скорее всего, у вас воспаление желчного пузыря и поджелудочной железы, но это тоже не подарочек - операцию часа на четыре я вам гарантирую. Однако, - он неторопливо двинулся к кабинету Ларика, продолжая властно и картаво говорить на ходу, - я не исключаю возможность злокачественной опухоли, сиречь рака, в правом легком. Из ста семидесяти раковых больных доктор Зарьялова в нашей клинике выписала на работу сто десятерых. Из них более восьмидесяти процентов - люди не старые, вашего возраста. Старики мрут. Я вам сказал все в открытую, потому что лгать действительно нет смысла: вы, вижу, хотите вылечиться, и в вас есть сила. Поэтому завтра же с утра вам надлежит лечь в институт, в онкологический институт.

- Завтра не выйдет.

- Почему?

- Не выйдет, - повторил Костенко. - Так или иначе придется проходить обследование в нашей клинике, я человек служивый, профессор. И потом дело у меня сейчас.

- Это бросьте. Оставьте такие ответы драматургам, которые пишут героические пьесы. Вы нужны государству здоровым, слишком накладно платить пенсии больным.

- Профессор, я это дело не могу бросить. Оно выгодное. - Костенко вдруг улыбнулся и понял, что он улыбнулся сейчас нормально, как улыбаются обычно, а не заданно, от страха и ощущения обреченной, беспомощной неловкости. - Мне за него премию дадут, у нас сейчас премии дают большие, месячный оклад получу. И на все про все мне надо пять дней. Позвольте, а? Я управлюсь за пять дней. Ну не больше, чем за семь.

- Хорошо, торговаться не буду, это не штатное расписание выбивать, - сказал Иванов. - Даю вам неделю при условии, что завтра и послезавтра вы проведете у меня утро - надо сделать обследование загодя. Я ведь не убежден, что у вас рак, отнюдь не убежден. Как говорится, фифти-фифти. Но имейте в виду: каждый день сейчас может иметь решающее значение. Каждый. Если наши исследования покажут, что отсрочка невозможна, ляжете завтра же. Начальнику вашего госпиталя я позвоню, он меня знает - мои ученики консультируют у вас онкологию.

- Слава! С-слава!

Костенко обернулся: на скамеечке, под деревом с уже облетевшей листвой, сидел Садчиков.

- Это Садчиков, - удивительно незнакомым Ларику голосом сказал Костенко. - Дед. Дружок мой. Знакомься.

- Влас.

- Ч-что? - не понял Садчиков.

- Я - Влас, это моя фамилия.

- Ах, так. А я С-садчиков. Ну что, Слава? Ч-то у тебя обнаружили эскулапы?

- А леший его знает. Воспаление селезенки. Так что ли, Ларик?

- Почти.

- А я ч-что-то волновался.

- Ну, в общем, правильно делал. Через неделю я, брат, покидаю тебя: кладут в клинику. Да, Ларик, я забыл спросить: на сколько он меня ухайдакает?

- Больше месяца они не держат, Слава. Там весь курс месяц. А если придется удалять пузырь, тогда недели две.

- Не надо п-позволять вырезать из себя н-ничего. В организме нет лишних д-деталей.

- Пошли посидим куда-нибудь, мужики? - предложил Костенко. - У меня есть в загашнике десятка.

- Если т-ты решил «посидеть», значит, н-ничего серьезного, - сказал Садчиков, - а если н-ничего серьезного, тогда я двину домой.

Когда он ушел, Костенко сказал Ларику:

- Стареет дед. Теперь его можно обмануть.

- Так ты его ведь не обманывал, ты ему правду сказал.

- А что, по-твоему, лживой правды не бывает? Пошли в пельменную, Ларик, а? Мы студентами всегда в пельменную ходили.

- Пошли. И не кисни, брат… Я знаю, как Иванов говорит с теми, кому по-настоящему плохо.

- Ларик, милый, не надо… Моя проклятая профессия научила меня кое-чему - я точно отличаю ложь от правды, и я еще пока не так постарел, как Садчиков. Ты мне лучше посоветуй, говорить Маше или нет?

- Не стоит.

- Но она же увидит вывеску: «Институт онкологии»…

- Не увидит. Скажешь, что у тебя только один день для посещений, а я буду переводить тебя в этот день в терапевтическое отделение, там главный - мой дружок… Слушай, а может, нам не ходить в пельменную, брат?

- Нет. Пойдем в пельменную. У меня есть в загашнике десятка, и потом снова хочется почувствовать себя студентом.

Первый раз его привел сюда Левон, который уже успел по обыкновению перезнакомиться с поварами, официантками, с бухгалтером и заведующим. Когда он входил, все кидались к нему: «Здравствуй, Левушка! Спой, Левушка! Новый анекдот, Левушка!» И он пел новую песню - они здорово умели это делать с Митей Степановым на два голоса; рассказывал анекдот; чинил гардеробщице Екатерине Савельевне будильник; проводил воспитательные беседы с пятнадцатилетним сыном поварихи Эльвиры (ее сын сейчас защитил кандидатскую в «тонкой химической технологии»); выступал свидетелем в суде, когда муж буфетчицы Анны Павловны убежал от алиментов в Якутию. Он был в пельменной своим человеком, и ему разрешали самому делать особые пельмешки для друзей; когда кончалась стипендия, Левону верили в долг, и он приводил с собой Митю Степанова с Костенко и, подперев лицо кулаками, улыбчиво наблюдал, как друзья уплетали суп харчо.

Как-то раз по прошествии нескольких лет Степанов пригласил их сюда: у него вышла первая книга, и он решил отметить это не в ресторане и не в писательском клубе, а именно в их пельменной - маленькой, тихой и до щемящей боли в сердце родной - чем дальше уходит молодость, тем больше людей тянет к тем местам, где она проходила.

Они собрались здесь в семь часов; Степанов ждал их неподалеку.

- Устроим пир, Левон, - сказал тогда Степанов. - Коньяк у меня в портфеле, а пельмени ты сделаешь по люксовому классу.

- Пельмени будут «экстра-примочка, ультра-потрясочка», - сказал Левон и открыл свой портфель. - Видите, животные, я купил на рынке не только сметану и сало, но и сунели, киндзу и аджику…

- А будильник-то зачем? - удивился Костенко. - Или ты регламентируешь свое киновремя даже на вечеринке?

- Чудак, это для гардеробщицы, для тети Кати… Эльвире я тащу польскую губную помаду, Анне Павловне сеточку волоку, это, говорят, дефицит - сеточка для волос.

Костенко и Степанов тогда переглянулись и тут же опустили глаза - стало неловко за себя и гордо за Левона.

Они вошли в пельменную. Вместо тети Кати сидел старик, Эльвира уехала в Геленджик, а Анна Павловна умерла…

- Ладно, - сказал Левон. - Будильник я подарю старику, пусть слушает, как тикает… Ничего… Только давайте все-таки иногда будем сюда приходить, а? Если очень хорошо или очень плохо, ладно?