Николай Леонов - Один и без оружия [Трактир на Пятницкой. Агония]

— Можно передать, сейчас в Москве есть люди серьезные. Они к Корнею придут. Да зачем тебе? — Старик взглянул с любопытством. — Сам знаешь, много людей, много языков, слух о том до уголовки дойдет обязательно.

— Вот и ладушки, мне это и требуется, — Корней кивнул. — Собирай людей, а твоя доля в моем деле…

— Долю не возьму, — перебил старик. — Мне столько и не требуется. Я людей соберу, приду к тебе, и, прежде чем место и час назову, ты мне, Корней, десять тысяч подаришь.

Корней кивнул, и они скрепили договор рукопожатием.

Анна танцевала с Ханом, льнула к его сильному телу, ног под собой не чувствовала. Патефон, который принесла Даша, выжимал из себя плаксивое танго, порой взвизгивал непотребно. Однако присутствующие слушали самозабвенно. Семь бед, один ответ, думал каждый. Даже Леха-маленький, которого из туалета перевели в гостиную и пристегнули к креслу, расчувствовался. Ему налили два стакана водки, а что человеку требуется?

Сынок сидел на диване, поджав ноги по-турецки, курил и смотрел на танцующих одобрительно. Он водку не пил, перед ним стоял стакан с мадерой. Сынок изредка пригубливал и снова курил, беспечно улыбаясь поглядывавшей на него Даше. Это он стал вдохновителем и организатором бунта. «Нельзя сдаваться, принимать условия игры, Корней в бараний рог согнет, использует как последних фраеров и уберет за ненадобностью. Надо дурачками прикинуться, — Сынок и не заметил, что в своих рассуждениях себя и Хана воспринимал как единое. — Не знаем мы никакого Корнея, слыхом не слыхивали, бежали мы, помогли укрыться люди добрые, спасибо, поклон вам низкий. Понимаем, не приезжие, должники мы перед хозяевами, так отработаем. Только не на вас отработаем, на себя, а должок отдадим монетой. Необходимо свободу завоевать, потому как запертый в нумере — нуль он без палочки».

Даша тоже не пила, проснулась в ней бесстрашная Паненка, покуролесила минуток пяток, да и завяла, съежилась. Меру надобно знать, не девочка. Страх, который она пыталась подавить в себе, сейчас вырвался из потаенных углов, кольнул больно и не уходил больше. Даша сидела в кресле напротив Лехи-маленького, баловалась папиросой, наблюдала за происходящим, все чаще смотрела на дверь, вот-вот откроется. Даша все примечала. Сынок незаметно от водки отказался, сел ближе к двери. Веселье он только изображает, муторно парню. Наверно, решает, сорваться или не рисковать? Сейчас стрельнет в дверь, и с концами. Кто его догонит? Хан и ухом не поведет, Леха браслетиками к креслу пристегнут. Анна не в счет, а я не побегу. Хан непонятно себя ведет, выпил крепко и с Анны глаз не сводит, словно нет для него серьезней дела, как очаровать эту немочку недобитую. Не нервы у него, а неизвестно что. Может, в уголовке лекарство хитрое дают? Выпил капли — ни страха тебе, ни волнения. На какой фарт мальчонка рассчитывает? Даша смотрела на Хана с любопытством. Он танцевал строго, не вихлялся всеми суставами, как у блатных принято, Анну держал крепко, не тискал, вел спокойно и ровно, слегка касаясь ее виска губами. Оценив все это, Даша почувствовала зависть и от зла подумала: что же вас, милиционеров, не учат, как танцевать с нами надо?

Патефон всхлипнул и умолк, Хан чуть склонил голову, подвел Анну к дивану, посадил рядом с Сынком.

— Жизнь одна, живите, голуби, — сказал Леха-маленький грустно, опомнился, сплел матерную тираду и закончил: — Вот освободят меня, я вам устрою танцы.

— Хан, — Сынок улыбнулся, — отстегни ты хорошего человека…

Хан повернулся к Лехе-маленькому, тот приподнялся вместе с креслом и забормотал:

— Не думай даже, мне так сидеть следует. Конечно, не оправдаюсь, но послабление…

Сынок подскочил к нему, влил в рот стакан водки, закупорил огурцом.

— Хан, милый ты человек, — Сынок остановился посредине комнаты, картинно подбоченился, — где же тебя так лихо плясать научили?

— Очень хорошо танцуете, Степан, — Анна покраснела и опустила глаза.

— В танце, как и в жизни, все от женщины зависит, — тихо ответил Хан, и странно было видеть на его бронзовом лице улыбку. — Танцевать меня мама учила, она у нас из благородных была.

— Мама? — Сынок помял губами забытое слово. Давно никто не говорил «мама», коротко рубят — «мать», сильно поддав, бормочут — «матушка».

Простое теплое слово, произнесенное здесь дважды, заставило всех замолчать. Казалось, пропал сивушный запах водки и кисловатый папирос, пахнуло свежим утром, сеном, молоком и лаской.

Дверь открылась бесшумно. Сынок был так напряжен ожиданием, что первым увидел, как на пороге, прислонившись к косяку, застыл человек в коричневой тужурке с галунами, роста среднего, лет пятидесяти.

— Я твоего имени не называл, — сказал Сынок, поднимаясь.

Леха замычал нечленораздельно, пошел к двери, волоча за собой тяжелое кресло.

— Надеюсь, не помешал, любезные? — не обращая на Сынка внимания, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил швейцар. — Развлекаетесь? Это хорошо, человек рожден для веселья. — Он вошел бочком, налил себе стопку, выпил.

Анна было глянула с ненавистью, но тут же, опустив голову, выскользнула в коридор. Даша не шелохнулась даже, выпустила струю дыма, разглядывала кончик папиросы. Леха опустился в кресло, тряс жирными щеками, хотел сказать, но у него не получалось. Швейцар, ни на кого не глядя, стоя закусывал. Хан налил себе стопку, выпил, хрупнул огурцом и отошел к окну; мол, меня это вообще не касается.

— Чего всполошились? — Швейцар жевал, вытирал лоб ладонью. — Отдыхайте, я за документиками зашел, для милиции требуются на прописочку.

— Степа, на выход, нас тут не поняли, — Сынок шагнул к двери. — Документов нет, обобрали нас людишки добрые. Ты, мил человек, скажи, сколько с нас причитается? Мы расплатимся и уберемся, чтобы не подводить гостеприимное заведение. Тебе сколько?

— Остынь, Сынок, не прикидывайся дурнее глупого. Придет срок, предъявят тебе счетец, не торопись. — Швейцар одернул тужурку, повернулся к Хану. — Пойдем, парень, разговор есть.

Хан кивнул, двинулся молча к выходу, но его перехватила Даша.

— Степан! — она указала на Леху-маленького, который ждал покорно своей участи.

Хан походя отомкнул наручники, бросил их Сынку и молча вышел вслед за швейцаром. Потрусил за ними и Леха-маленький.

— Кто такой? — спросил Сынок.

— «Кто такой», — передразнила Даша. — Хозяин заведения. Корней.

— Плюнуть не на что, — и для наглядности Сынок длинно сплюнул в угол. — Корней! Скажи еще — Наполеон… либо… — он повернулся к Даше резко. — Корней вот! — Сынок растопырил руки, поднял над головой.

— Дурачок глупенький, — Даша похлопала его по щеке и вышла.

Константин Николаевич Воронцов побрился, вытер лицо одеколоном, надел чистую рубашку. Он сел на подоконник, выглянул на улицу: не так парит, как вчера, но в пиджаке сопреешь. Положил браунинг в карман брюк, шагнул, пистолет неловко бултыхнулся. В заднем кармане тоже нельзя, без пиджака видно больно. Воронцов подбросил пистолет на ладони, постоял в нерешительности. Может, оставить? На кой ляд он нужен? Затем с тяжелым вздохом надел пиджак, опустил во внутренний карман и пошел к Мелентьеву.