Николай Леонов - Один и без оружия [Трактир на Пятницкой. Агония]

В прихожей раздались шум, голоса и визгливый возглас хозяина квартиры:

— Я и шел вас предупредить, Иван Иванович. Позвонить-то нельзя, слышно в комнате. Осторожнее!

Мелентьев быстро вошел в комнату, окинул всех цепким взглядом, кивнул Сурмину, будто виделись недавно, подошел к Даше, обнял за плечи, прижал к себе и вздохнул.

— Вы что? — Даша отстранилась.

Сурмин вновь преобразился, смотрел испуганно, с надеждой, сомнением и обидой. Мол, как же так, все должно быть отлично.

— Да, Степан, — Мелентьев постучал пальцем по сердцу, — лучшие всегда погибают первыми.

Сурмин съежился,’ отошел в сторону, только сейчас почувствовал, как устал и что теперь все ему безразлично, никакой радости нет. Даже безучастно сидевший в кресле Корней не вызывал никаких эмоций. Ну, взяли наконец Корнея, еще одним преступником меньше. Ну и что?

Мелентьев рывком поставил Корнея на ноги, взглянул равнодушно. Сбылась мечта его жизни: Корней взят на деле, стоит в наручниках… И неожиданно Ивану Ивановичу Мелентьеву, человеку достаточно образованному, всегда гордившемуся своей выдержкой, захотелось ругаться, матерно и вычурно ругаться, кричать и вообще безобразничать. Разве стоило ради этого жить? Он отвернулся и тихо сказал:

— Уберите… в машину.

Два молоденьких милиционера, скрывавшие свое любопытство, прошли нарочито спокойно, взяли Корнея под руки, излишне крепко, и вывели.

Круглая чаша цирка была пуста, лишь в проходе у арены да на первых рядах виднелись одинокие фигуры.

Жонглер, наблюдая за репетицией, автоматически вертел трость, которая, словно живая змея, обвивала его талию, переползала на шею, падала к ногам и вновь пропеллером появлялась между пальцами.

Пожилой человек с усталым добродушным лицом, одетый в залатанное трико, сидел на мягком барьере арены, подогнув под себя ноги.

На свободно висевшем над ареной канате работал Коля Сынок. Под канатом стоял, сверкая полированной головой, некогда знаменитый клоун Эль-Бью. Он был и режиссер-постановщик, и тренер, сейчас страховал Колю, который работал на четырехметровой высоте без лонжи.

Даша и Сурмин сидели в креслах второго ряда. Сурмин смотрел на Сынка с легкой улыбкой, так взрослый наблюдает за любимым ребенком, была в этой улыбке и гордость, и снисхождение.

— Даша, — Сурмин легко дотронулся до плеча девушки, — и такой талант могли залить водкой, марафетом оглушить и сгноить на тюремных нарах.

Даша не ответила, она смотрела на руки Сурмина, некогда страшные руки убийцы Хана, сейчас просто сильные и усталые руки рабочего человека. Даша осторожно провела пальцами по его твердой ладони.

— И металл не беру, а не проходит, — отвечая на мысли девушки, сказал Сурмин.

«Боже мой, — думала Даша, — как же я раньше не обращала внимания. У него же вековые мозоли. А я хотела его убить… У курносого начальника были шрамы на сердце, и он умер».

С каждым часом, который отделял Дашу от дня смерти Воронцова, девушка острее чувствовала несправедливость происшедшего. Тоска и вина накатывали на нее, казалось, что она под водой и светлый мир там, наверху, все удалялся. И уже не вынырнуть, не хватит дыхания и сил и, главное, жажды жизни. «В угол загнанные, и в каждом хорошее есть», — вспомнила Даша. И знал, что на краешке стоит… Даша так прикусила губу, что во рту стало солоно.

— Звезданется Колька, — Сурмин обнял Дашу за плечи, легко, чуть коснулся и тут же убрал руку. — И этого костлявого шутника пришибет.

— Ап! — крикнул Эль и поднял длинные тонкие руки.

Сынок отделился от каната, ласточкой завис в воздухе, казалось, он сейчас грохнется на опилки, но старый клоун перехватил его в полете, тронул кончиками пальцев, и акробат опустился на ноги, спружинил, сделал сальто и застыл с гордо поднятой головой.

Жонглер одобрительно присвистнул и, поигрывая тростью, отправился за кулисы. Клоун, сидевший на барьере, перевернулся через голову и кубарем выкатился к ногам Эля и Сынка.

— Нормальная работа, — сказал он, похлопывая Николая по мокрому плечу.

Сынок тяжело дышал и вопросительно смотрел на Эля, который пожимал плечами, беззвучно разговаривал сам с собой, словно советовался, жестикулировал и возмущался. Длинными пальцами он брезгливо отряхнул с лица Николая пот и наконец произнес:

— Жиру и водки в тебе еще килограмма три. Работа? Да-да, работа неплохая, люди сюда, — он широким жестом обвел зал, — приходят не на работу смотреть. Ты артист? Ты шпана, ловко лазающая по канату.

Даше и Сурмину было отлично слышно каждое слово. Степан прикрыл улыбку широкой ладонью, Даша порывалась выйти в манеж, шептала возмущенно:

— Этот скелет забыли похоронить. Замучил Кольку, тот худющий стал, тень не отбрасывает.

— Ты так надрываешься, Сынок, — слезу выжимаешь, публика рыдать станет от жалости. — Эль размахивал руками, призывая пустые стулья в свидетели. — На нас будут писать жалобы, что мы замучили трудовой пролетариат. Это тебя! — Он наклонился и повел длинным носом: — Пиво?

Николай, слушавший до этого спокойно, взмолился:

— Маэстро! Один стакан, чтобы не скрипели кости.

— Бутылку на двоих, — подтвердил маленький клоун. — Я боялся, он не дойдет до манежа.

— Боги! — Эль воздел руки к куполу. — С кем приходится работать? Это канат, веревка? Да, но символ, паренек. Символ! Для кого-то петля, для иного путь из пропасти. За три минуты они, — и вновь указал широким жестом на зал, — должны прожить с тобой жизнь: бороться, отчаяться и умирать, найти силы и победить. Да, ты выжмешь из них слезы, но не сочувствия к твоей тяжелой работе, а слезы радости за Человека, которому трудно, порой безысходно, но Человек… — Эль подпрыгнул и повис на канате.

Даша увидела старика, хватающегося за последнюю надежду, сейчас он сорвется, сил уже нет, и жизнь кончится. И вдруг ярость родилась в умирающем теле, он бросился вверх, казалось, не касаясь каната, взлетел, парил. Неожиданно канат ожил, захлестнул артиста петлей, второй, третьей… Даша поверила, что случилось непредвиденное и толстенная веревка действительно удавит старого артиста. Он боролся, разрывая упругие кольца, вытянулся «свечой» вверх, упал обессиленный, рванулся в сторону и вытянулся параллельно земле.

Только Сынок, оценивая талант маэстро, почувствовал мгновение, когда силы его были действительно на исходе, и крикнул:

— Ап! — и смягчил падение старого клоуна.

Деликатно отводя взгляд от задыхающегося артиста, Сынок сказал:

— Меня не приглашают в Вену и Париж, маэстро. Я пытаюсь сделать номер, который без стыда можно работать в провинции. — Он понизил голос и еле слышно прошептал: — Напоминаю, маэстро, мне необходима партнерша.

— Готовить номер для провинции? — Эль взмахнул руками и шагнул к кулисам, но Сынок и второй клоун повисли на нем.