Степан Мазур - Цена слова

Кстати о «занятиях»; в зоне я стал спецом по чётырём направлениям: психология, метание острых предметов, «волчий» и простой бой в ограниченных пространствах с превосходящими по силе и количеству противниками и… английский.

О последнем стоит рассказать отдельно.

В восемнадцать лет, когда меня из малолетней колонии перевели во взрослую, в одну и ту же камеру в одно и то же время меня перевели с худосочным пареньком двадцати с чем-то лет.

Я-то себя быстро поставил, в тюрьме прописан, а он запоролся у самого входа. И хана бы ему, если бы я не расслышал причитания на иностранном языке.

Обломав двух быков, заинтересовался парнишкой. Оказалось, что тот жил в Англии. Тогда-то у меня и зародилась идея обучиться международному языку. И не жалею выбитого зуба, что лишился, поручаясь за паренька…

Былое.

Главное, теперь мог материться на обоих языках. Гарлемский сленг порядком напоминал нашу зоновскую феню. И слов там было гораздо больше, чем всем известное «фак» и «шит».

— Викинг, ну ты бы перекусил, — донеслось от Шуры, упитанного здоровячка тридцати пяти лет, который учил меня борьбе и самбо.

Спортсмен, попал за решётку за драку… За драку не с теми людьми.

— А что, есть что?

«Малой», светловолосый парень, пятью годами старше меня, зашуршал под кроватью, уныло заявил:

— Пахан так тебя с прошлого раза на голодном пайке и держит. Может зря не согласился? Пару консервов только осталось. Сайра. Будешь? Хлеба ещё чуток.

Желудок запротестовал. В прошлый раз, перезанимавшись, с голодухи сожрал целую банку сайры, потом на еду два дня смотреть не мог.

— Что ж, силы надо восстанавливать. Но только если с нормальным хлебом, — без энтузиазма ответил я, принимаясь за отжимания. Возможно, после сотни-другой, желудок не станет так бунтовать. Общедоступный хлеб на зоне пекли неизвестно из чего. Из его мякиша чаще фигурки лепили, чем употребляли по прямому назначению.

— Игорь, а если не секрет, почему отказался? Ты же знаешь, мы все могила, никому ни слова, — обронил Серж, мой учитель английского двадцати восьми лет. По Кличке «Гарвард». Он единственный называл меня по имени. Не боялся. Менталитет не тот по кличке называть.

И правильно. Чего бояться? Через два года первому выпускнику Гарварда на свободу. То есть мне.

— Да не мучитель я. Пахан хотел вытрясти из одного задохлика секрет, где тот зарыл деньги, на которые кинул государство.

— А обещал чего? — Включился в диалог Аркадий Иванович. Старик шестидесяти лет. Сидел пожилой человек по глупости судьбы — за отборный мат в сторону престарелых людей влепил мальчонке затрещину, да мальчонка папу позвал. Могучего папу. Впаяли старику пяток лет.

Сложно говорить, когда отжимания переваливают за сотню, но надо ко всему привыкать.

— Хе, обещал? Зубы обещал вставить.

— Золотые? — Тут же подключился Малой.

— Всё тебе, Малой, золото подавай. — Хохотнул Шура. — Викингу не западло и фарфор с керамикой вставить. Правда, Викинг?

— Что за зона? Зубы за деньги. Всё как в жизни, — протянул Аркадий Иванович.

Дверь открылась. Заспанная, заплывшая от запоя рожа надзирателя Мони издала нечто отдалённо похожее на человеческий голос:

— Викинг, Немец на поклон зовёт.

Немцем величали пахана зоны, шестидесятивосьмилетнего Игоря Даниловича. Да, в точности так же как меня. Везёт мне по жизни, да?

— Доброго здоровьица, Игорь Данилович, — поздоровался я, входя на порог «малинника». На быков пахана внимания обращал не больше, чем на атрибуты мебели. Они и стояли-то по углам, как античные колонны. Ни звука. Интерьер. Наверное, так же когда-то воспринимал Антоха своих охранников.

— Викинг, ты неисправим, — бросил с порога Немец.

— Возраст уважать надо. Неприлично уже как-то по дворовому…

— Я те дам по дворовому. Меня люди величали…

— Так кто ж сомневается, Игорь Данилович? — Сверкнул я жёлтыми зубами с отсутствием пары-другой «штакетин».

Немец вздохнул:

— Скучать по тебе буду, Игорь.

— Скучать? Отчего же? Мне с вами ещё два года лясы точить.

Что-то в его глазах проскользнуло. Не меняя лица, обронил:

— Нет… если выполнишь одно порученьице. Маленькое, незаметное. Стоит двух лет свободы. Это здесь. И братва тебе ещё и на зубы скинется, если на воле поможешь.

Сердце затрепыхалось. Старый чёрт, уже поймал на удочку. Если начинаешь что-то чувствовать — зацепиться за эмоции легко.

И ты уже дичь, улов, добыча…

— Выполнишь сегодня ночью, завтра за забор выйдёшь. И уверяю тебя, ни один вертухай [28] [28] Пулемётчик на вышке. стрелять не станет. Бумажка у тебя козырная будет. Об освобождении. Досрочном. — Он цедил каждое слово, говоря медленно, давая попробовать ощущение вкуса свободы.

Я молча кивнул. Он придвинул стул, обронил:

— К нам сегодня по этапу террориста подвезут. Осуждён на пожизненное, но связей столько, что через два года выйдёт… Ты как к террористам относишься?

Я тяжело выдохнул. Понятно, Немец хочет «мокрое» дело под конец впихать, чтобы помнил зону, чтобы каждую ночь снился тот, кого придётся взять под суд… Другой суд. Настоящий. Те, кто думают, что маньякам, насильникам и прочей накипи живётся на зоне как всем, ошибаются. Их режут при первом удобном случае, если начальство тюрьмы не берёт под свою опеку. А те тоже люди, понимают кто человек, а кто животное. В этом вопросе внешняя и внутренняя политика зоны схожа.

— Вам-то какой резон до шахидов, Игорь Данилович?

Лицо пахана посуровело. Словно постарел на десяток лет. Наконец, слова вылетели с уст, как плевок:

— Тридцать семь.

Я сразу не понял.

— Что тридцать семь?

— Тридцать семь убитых. Пятнадцать из них — дети. Его сообщников изрешетили, а этого отмазать хотят.

— Дети — это святое, — вздохнул я.

Немец поймал взгляд, уловим брешь.

— Игорь, ты же когда на свободу выйдёшь, ты заведёшь семью, детей? А вот представь, что вся твоя семья одной бомбой на небеса. Ты здесь, а они уже за чертой. Ты…

— Я согласен.

— Гх-м, повтори. — Не сразу поверил смотрящий.

— Я согласен. И даже не за свободу. За… справедливость.

Немец понимающе кивнул.

— А на свободе что сделать? — Спросил я тут же.

— Мент. Наркота. Поставщик. — Не стал он вдаваться в подробности.

Я придвинулся, немного знакомый с психологией смотрящего за последнее время.

— Личное?

Он вздохнул.

— Внука на иглу посадил.

— Только ради вас, Игорь Данилович. — Ответил я и поднялся.

Пора за работу.

Весна. Пахнет травой. К этому запаху никогда не прислушиваешься, насыщаясь на воле, но он так отчётливо различим, когда годами дышишь тюремной пылью.

Господи, да я даже солнце впитываю кожей, как какая-то солнечная батарея. На белой, как снег шкуре ощущается румянец. Как же я соскучился по этому вольному солнцу.