Линвуд Баркли - Поверь своим глазам

— Нет… Все вышло не совсем так.

— Послушай, прошло очень много времени. И папа уже не с нами. Если есть что-то, о чем ты должен мне рассказать, теперь можешь сделать это.

— Я ни о чем не должен тебе рассказывать. Президент Клинтон считает, что мне нельзя ни с кем разговаривать о подобных проблемах. Потому что тогда я буду выглядеть слабаком. И вообще мне нужно добраться до Трафальгарской площади.

— Хорошо. Но давай вернемся к событиям месячной давности. Что произошло тогда?

— Папа сам захотел поговорить о том, что случилось, когда мне было тринадцать лет.

— А вы с ним беседовали об этом хотя бы раз с тех пор?

— Нет, — покачал головой Томас.

— И вдруг ни с того ни с сего папе захотелось начать такой разговор? — Я блуждал, словно в тумане, мучительно соображая, что имеет в виду Томас, что такого могло произойти с ним двадцать один год назад.

— Да.

— Почему?

— Он сказал, что, вероятно, совершил ошибку, повел себя неправильно, и попросил у меня прощения. Папа стал подниматься вслед за мной по лестнице, настаивая, что нам надо поговорить, но только я не хотел. Я так старался все эти годы не думать об этом, все забыть. Я повернулся и задал ему вопрос: почему ему вдруг захотелось выслушать меня сейчас, если он не желал ничего слушать, когда мне было тринадцать лет? И я выставил руку вперед, чтобы отец не шел за мной, но получилось, будто я его толкнул. Несильно, но он все равно немного упал.

— Упал с лестницы?

Томас кивнул.

— Но что значит «немного»? Объясни.

— Я поднялся только на четвертую ступеньку, и потому там было невысоко. Отец просто завалился на спину.

— Господи, Томас! И что было дальше?

— Я извинился, помог ему сесть в кресло и принес лед из холодильника. Я очень расстроился из-за того, что он упал.

— Отец ездил в больницу? Или вызывал врача на дом?

— Нет. Только выпил двойную дозу болеутоляющего.

— Представляю, как он разозлился на тебя!

— Вовсе нет, — возразил Томас. — Отец сказал, что все в порядке, мол, понимает меня. Я имею право так реагировать, а если я его никогда не прощу, он с этим тоже смирится. А потом таблетки подействовали, и ему стало легче, хотя спина болела еще неделю.

Лен, наверное, заметил, что у отца скрутило спину. А папа рассказал, что случилось, но не стал раздувать этой истории. Лен сам мне сказал, что отец всегда находил для Томаса оправдания, и его слова косвенно подтверждали то, о чем я сейчас узнал от брата.

Но за что же просил прощения отец? И почему Томас не желал говорить об этом? Почему папа думал, что Томас никогда не простит его? И тут я вспомнил кое-что еще.

— Доктор Григорин сообщила, что был какой-то инцидент в твоей жизни, о котором ты не хочешь ей рассказывать. За это отец просил у тебя прощения?

Томас кивнул.

— Ты должен мне все рассказать, — настаивал я. — Мне необходимо знать об этом.

— Нет, это никому не нужно. Теперь уже нет никакой разницы. Он больше не причинит мне вреда.

— Отец больше не причинит тебе вреда?

Брат покачал головой, но я так и не разобрал, отвечал ли он отрицательно на мой вопрос или же просто не желал отвечать на него.

— Отец мне бы поверил, если бы ты посмотрел тогда в окно, — заявил Томас.

За ужином мне бросилось в глаза, что Джули не особенно налегала на поданные мной рыбные палочки, зато охотно прикладывалась к бокалу с пино-гриджио.

— Извини, — сказал я. — Я был в магазине позавчера и купил то, что легче всего приготовить.

— Очень вкусно, — произнесла Джули. — Пожалуй, я даже попрошу у тебя рецепт.

Томас оживился:

— Это очень просто. Достаешь пачку палочек из морозильника, выкладываешь на металлический противень и ставишь в духовку. А потом берешь баночку соуса тартар и поливаешь сверху каждую. Так ведь, Рэй?

— Да, Томас, — кивнул я. — В общих чертах верно.

— Я даже мог бы приготовить это сам, — не без гордости заявил он.

В отличие от Джули брат жадно поглощал и главное блюдо, и жареный картофель, который, признаться, тоже хранился в морозильной камере.

— Рэй, сегодня ты как-то особенно задумчив, — вдруг сказала Джули.

— Да, мне действительно есть над чем поразмыслить.

— К примеру, над тем, что ты скажешь нью-йоркской полиции, — снова вмешался в разговор Томас.

— Что?

— Ты же обещал позвонить полицейским в Нью-Йорк.

— Пока руки не дошли, — признался я. — Сделаю это завтра утром.

И если брат догадывался, что я пытаюсь увильнуть, то виду не подал. Встав из-за стола, он отнес свою тарелку в раковину, сполоснул ее и заявил, что уходит к себе наверх.

— Давай я помою посуду и уберу со стола, — предложила Джули.

— Не надо, оставь все как есть. Пойдем.

Мы взяли бокалы с вином и перебрались в гостиную, устроившись на диване.

— Но ведь в полицию ты звонить не собираешься? — спросила Джули после того, как я посвятил ее в детали своей поездки на Манхэттен, разговора Томаса с управляющим и моего вынужденного обещания связаться с полицейским управлением Нью-Йорка.

— Не собираюсь, — подтвердил я.

Джули сбросила туфли и поджала под себя ноги.

— Понимаю.

— Правда?

— Да. Все это будет очень трудно объяснить, а еще труднее заставить кого-нибудь выслушать тебя. Размытое изображение белой головы в окне. Что это такое? Я люблю Томаса, но после визита к вам ФБР, о котором ты рассказывал, может, разумнее всего будет вести себя пока тихо. — Она допила остатки вина из своего бокала. — Еще есть?

Я кивнул.

Джули поднялась с дивана, открыла в кухне новую бутылку и вернулась. Я налил еще вина себе и ей.

— Когда ты позвонил мне сегодня днем, мне послышалось что-то странное в твоем тоне, — произнесла Джули. — У тебя голос был какой-то… Надрывный, что ли?

Я задержал во рту глоток вина, позволив языку ощутить его букет, прежде чем ответил:

— Вероятно, потому, что я снизошел в тот момент до жалости к самому себе, хотя и ненадолго. Думал об отце, о брате. И мысли появлялись невеселые. Но послушай, я вовсе не хочу портить тебе настроение всей этой чепухой.

— Ты не портишь, — возразила она.

Какое-то время мы молчали, а потом Джули сказала:

— Я очень хорошо помню, каким ты был в школе. Постоянно что-то рисовал. Порой я наблюдала, как ты сидел прямо на полу, прислонившись спиной к своему шкафчику, а вокруг бегали и резвились другие школьники, хлопали дверцами, вопили что-то, но ты был настолько погружен в свой рисунок, что, казалось, вообще не замечал никого. Мне всегда было любопытно, что происходит рядом со мной, но ты весь погружался куда-то в собственный мир и видел только страницу в альбоме для рисования.

— Да, — кивнул я. — Так оно и было.

— Вот почему я иногда думаю, что вы с Томасом похожи больше, чем осознаете сами. Он замкнут в своем мирке, но мне легко представить и тебя в Берлингтоне. Как ты сидишь в мастерской с карандашами или баллончиками с краской или, может, какой-то сложной компьютерной программой для художников и неожиданно даешь свободу образу, который долго держал в голове, в своем воображении.