Б. Седов - Рывок на волю

А ко мне подошел самоед, присел на корточки рядом, дотронулся до плеча.

– Коста, братан, так действительно будет лучше. Если ей все равно суждено помереть, так пусть это произойдет не в суземе, а в родной для нее обстановке. Неужели ты не слышал про людей пожилых или, скажем, смертельно больных, которые возвращаются с чужбины, где уже вроде бы обжились, на родину только затем, чтобы там помереть. Им плохо, им больно, но они едут. Да даже дикий зверь предпочитает сдохнуть у себя в логове. А ты хочешь, чтобы Настасью закопали здесь в суземе рядом с Трофимом, вместо того чтобы по-человечески, по ее вере похоронить на их кладбище. И это только ради того, чтобы она промучилась здесь, в тайге, несколько лишних часов. Если бы ты сейчас мог спросить ее, что бы она предпочла, как думаешь, что бы она ответила?

Я с удивлением посмотрел на самоеда. Впервые за все время, что мы вместе, я видел его таким! Он говорил как по писаному, он в несколько слов убеждал, как дорогостоящий адвокат. Похоже, что этот косоглазый обладал всеми возможными человеческими качествами – и хорошими, и плохими. Он не пропал бы нигде.

…А действительно, что бы предпочла Настасья? Я знал ответ на этот вопрос. И я не сомневался в правильности ответа.

– Коста, пора, – напомнил мне подошедший к нам Игнат.

Я молча кивнул и, наклонившись, крепко поцеловал Настю в горячие губы. Потом поднял взгляд на спасовца и глухим голосом спросил:

– Можно, я донесу ее до лошади?

– Ради Бога.

Я поднял с подстилки невесомое тельце. Данила подвел поближе своего жеребца и ловко вскочил на него позади седла. Он наклонился ко мне, протянул руки, ожидая, когда я передам ему Настю, но я просто был не в силах сделать это. Отдать кому-то эту девчушку?!

Отдать ее смерти?!!

Не-е-ет!!!

Я стоял, как столб, крепко прижимая к себе ее горячее тело, и кусал губы.

– Коста! Мы очень спешим.

Я коснулся губами Настиной щечки. И наконец передал девушку спасовцу…

Вялую и неживую, ее усадили в седло, и Игнат крепко привязал ее к Даниле. Потом ловко вскочил на своего вороного коня. Я наблюдал за всем этим как сквозь туман.

– Коста. Тихон. Прощайте, братцы. – Голос Игната доносился до меня тоже как сквозь туман. – Завсегда заходите в благодать нашу, как от забот мирских утомитесь. Примем. Дорогу вы знаете. Да поможет вам Бог.

Я скрипнул зубами и заставил себя очнуться. И прохрипел:

– С Богом, братцы. Спасибо за все. – И несколько раз перекрестил их двуперстным крестом. Не знаю, имел ли я право это делать.

Но я сделал от чистого сердца. И стоял, не в силах сдвинуться с места, посреди звериной тропы, пока два коня с тремя всадниками не скрылись из виду.

А слева шумел на ветру темный сузем, в котором сегодня нашел свою смерть Трофим.

А справа, забытая спасовцами, покрывала подстилку из мха тоненькая холстинка. И, возможно, еще сохраняла тепло худенького тела Настасьи.

До того часа, когда нас настигла ночь, мы успели отъехать от Тропы Смерти (именно так я обозвал ее про себя) верст на двадцать. Ехали молча. Комяк на своем сером жеребце, держа поводья одной левой рукой. Я же оседлал себе Орлика, на котором еще несколько часов назад сидел умирающий Трофим; на холке которого до сих пор сохранилась шелушащаяся корка засохшей крови. Мне было на это плевать. Мне было плевать на все. Я находился в состоянии какого-то отупения и никак не мог прийти в себя. Для этого мне была нужна какая-нибудь встряска. Но встрясок итак уже хватало с избытком, их лимит был давно исчерпан. На новые рассчитывать не приходилось. А потому оставалось лишь тупо пялиться самоеду в спину и грызть себя за то, что сегодня из-за меня погибла такая хорошая девушка. Девушка, закрывшая меня от пули своим телом!

Мне нужна была встряска!

С натяжкой за таковую можно было посчитать то, что неожиданно испортилась погода. Еще вечером, когда мы с самоедом разбивали лагерь – а именно: я возился с лошадьми и палаткой, а однорукий Комяк готовил еду, – ничто не предвещало резкого похолодания. Тучи гнуса, монотонный шум легкого ветерка, беспокоящего высокие сонные лиственницы…

Но стоило нам забраться в палатку, как все изменилось…

Всю ночь я отчаянно мерз, несмотря на то что напялил на себя из одежды все, что только было возможно. Да и пуховый спальник был рассчитан на ночевки в зимнее время. И, несмотря на это, все мое тело так колотило от холода, словно я лежал не на мягкой подстилке изо мха и елового лапника, а на вибростенде.

К тому же меня ни на секунду не отпускали гнусные мысли.

Усилием воли я заставил себя хоть на время забыть о Настасье. Думать о чем угодно, но не о ней! Вроде бы получилось – я начал грызть себя за то, что я наконец стал настоящим убийцей. Отчалившись по мокрой статье ровно четыре года, только сейчас на самом деле переступил черту, отделяющую обычного мирного обывателя… Да что там, обывателя? Отделяющую даже простого «бытовика» от хладнокровного киллера.

Смешно? Задним числом совершил именно то преступление, за которое отбыл пятую часть срока. Смешно… или страшно? Страшно ощущать себя уже в некоей иной ипостаси. Неким, совсем другим человеком, нежели был еще утром.

Косоглазый солдатик, который во время первого неудавшегося побега пытался подбить меня из «калаша», чтоб заслужить десятидневный отпуск, в счет не идет. Я тогда швырнул в него нож, опередил на считанные секунды, и все это происходило в честном бою. При равных шансах. Вернее, шансов у цирика было куда больше! Не в пример больше!! Его АК-74 против моего «охотника»… Нет, за продырявленную печень того самоуверенного оленевода я себя винить не могу.

Как не могу себя винить (хотя и с огромной натяжкой) за солдата, которого пырнул ножом в спину как раз в тот момент, когда тот находился в «интересном положении». Западло, конечно, убивать так – не лицом к лицу, – но я действовал по правилам партизанской войны. На меня объявлена травля, я вне закона, меня имеет право замочить любой мусор без каких-либо предупреждений, и ему за это не будет ничего, кроме наград и поощрений. Так значит, я тоже имею право уничтожить любого мусора, если от этого мне будет какая-то выгода. Натянутое оправдание, но оно все же имеет право на жизнь.

Так же, как нет греха у меня на душе за того рыжего пацана, которому я сегодня снес из «Спаса» полчерепа. Я действовал в состоянии аффекта. Сперва он имел возможность прикончить меня, но промахнулся, и вместо этого убил совершенно безобидную девочку. Потом возможность ответить ублюдку получил я… И вот результат.

Но вот второй щенок, безоружный, связанный, которого я расстрелял совершенно без зазрения совести! И третий – тот, что мечтал убежать от нас через болото… тот, который так хотел жить!., тот, которому я хладнокровно целил в спину, искренне сокрушаясь после каждого промаха.