Татьяна Степанова - Душа-потемки

– Мы не только к вам по делу балерины Маньковской, – сказал Елистратов. – Мы хотим с вами побеседовать и о той причине, по которой вы совсем недавно вместе с нашими коллегами из вневедомственной охраны сделали заявление о… довольно странном ночном инциденте…

– Угу, так это уже совсем другая песня, – старушка кивнула. – Что ж, проходите, располагайтесь, поговорим.

В большой и единственной комнате – бархатные кресла и диван с накинутой на спинку махровой простыней. Балконная дверь настежь открыта. Катя выглянула – стена универмага так близко, кажется, можно рукой коснуться. Окна четвертого этажа, окна пятого этажа… А там внизу – двор и кусочек улицы, угловая витрина.

– Честно говоря, не люблю я людей с красными «корками», опасаюсь до сих пор, – Искра Тимофеевна села на диван, оперлась на палку. – Столько, простите, мне дерьма наложили в свое время, дело сфабриковали… Сорок восьмой год, как сейчас помню: я, девчонка-студентка, во внутренней тюрьме на Лубянке, а следаки все такие лощеные, хорошим одеколоном от них за версту разит… Скажете, сейчас, мол, это не ваша контора?

– Это не наша контора, мы были и есть уголовный розыск, – вякнул полковник Гущин.

«Сейчас тоже добавит, как миляга Мегрэ, с хрипотцой: «мадам», – подумала Катя.

– Но все равно приносим свои глубочайшие извинения, – Елистратов наклонил голову. – А вы дочь маршала Сорокина? Я кино про него в детстве смотрел.

– Это в шестидесятом сняли, боевичок такой шустрый со стрельбой, папу тогда уже полностью реабилитировали.

– И вы всю жизнь живете в этом вот доме? – спросил Гущин.

– За исключением тех лет, что я сидела в лагере. А как в тридцать втором этот дом построили… да, вместе с универмагом и кинотеатром, там был через дорогу, его давно сломали… И мы въехали. Наша прежняя большая квартира на третьем этаже была на одной площадке с той, в которую поселили Августу Маньковскую. Это, между прочим, моя мать отыскала ей хорошую домработницу… Капа… Капитолина…

– А, это, наверное, та, что на момент убийства Маньковской в марте восьмидесятого в больнице очутилась? – уточнил Елистратов.

– А что вы хотите – возраст. А молодая-то она ловкая была, хорошо за Августой смотрела. Да и за маршалом ее, когда он тут появлялся… то китель ему погладит, то воротничок чистый подошьет.

– А маршал часто посещал балерину?

– Часто. Уж поверьте мне – часто, любил, наверное, сильно. Она красивая была и вся такая… знаете, не как наши… наши-то все комсомолки, без затей, а эта из Варшавы пани… хотя сама из простых, не дворянка, там у себя в кордебалете ногами дрыгала, но тут при маршале вдруг и лоск появился, и шелковое белье, и фильдеперсовые чулки… знаете, что это такое?

– Не совсем, – хмыкнул Гущин.

– О, это такая штука, чулочки гладенькие… мужиков с ума сводили… Она их брала в универмаге, как он только открылся, тут тогда что-то вроде закрытой секции сделали, туда, конечно, не через главные двери из нашего дома ходили дамы. К главным-то дверям тогда, в тридцать четвертом – тридцать пятом, и потом, перед войной, очереди с четырех утра занимали – и все в основном за текстилем. Народ вот так друг дружку держал, за платья, за пиджаки… Ну а для наших жильцов никаких очередей. А маршал… вы же про него спрашивали? Он поначалу на машине открыто приезжал – вечерами. Но тут сразу полный сбор: детвора, машину его облепят как муравьи – классная, с открытым верхом… Потом он стал по-другому здесь появляться. Смотришь, а он уже на нашей лестничной площадке – с букетом сирени.

– Пешком, что ли, стал ходить? – наивно спросила Катя.

– Пешком они не ходили, нашел, наверное, другие пути.

Гущин посмотрел на Елистратова.

– Тут ведь метро тогда как раз прокладывали? – спросил он.

– Вот именно, метро, – Искра Тимофеевна усмехнулась.

– А у вас в доме не было капитального ремонта?

– В шестьдесят девятом делали. А потом – нет, только по мелочи – то крышу перекрывали, то лифты поменяли, затем стояки… всю стенку мне в туалете продолбили.

– Понятно. И происходило это все задолго до трагических событий восьмидесятого года – марта и июля. В марте была убита гражданка Маньковская. А в июле в вашем универмаге произошло…

– Знаю я, что там произошло. С балкона я все видела ночью, и как здание оцепили, и как милиция приехала. И как выносили их оттуда мертвых…

– А мы в оцеплении тогда стояли, и я и он, – Гущин кивнул на Елистратова. – И случилось это как раз в наш первый рабочий день.

– Пути господни неисповедимы, – Искра Тимофеевна, дочь красного революционного маршала, назидательно подняла вверх указательный палец. – Твердим себе, маловеры, не может такого быть. С кем угодно – только не с нами. Слепцы в своем неведении, гордые в своем нежелании понять, что мир гораздо сложнее, чем кажется нам.

– Ну да, теперь модно на все в 3D смотреть, – хмыкнул Елистратов.

– Чего, простите?

– Ничего, это я так…

– Это ведь вы тогда первой обнаружили Маньковскую?

– Я, до сих пор та картина у меня перед глазами… Она на своей постели… синяя, страшная… Пальцы на руке сломанные, он ведь кольцо с нее сорвал, единственное, что у нее осталось от былого, остальное-то все прожила.

– Он? Вы о ком-то конкретно говорите?

– А по поводу кого вы ко мне приехали?

– По материалам дела, поднятого нами из архива, на причастность к совершению этого убийства проверялось несколько человек.

– Я не спрашиваю вас, почему вы подняли из архива такое старое дело, – сказала Искра Тимофеевна. – Но тогда всех допрашивали. И меня, между прочим, первую.

– Некий Львов – водитель такси… не помните такого из окружения Маньковской?

– Высокий такой брюнет… смазливый… она ему приплачивала. Он, бывало, приедет и за ней в квартиру поднимается, помогает ей одеваться, как лакей. А сам все по сторонам зыркает… У нее картины имелись ценные, так вот это через него они все в скупку ушли. И второй у нее был водитель – Витя, тот попроще, не такой наглый. С периферии откуда-то.

– А ее племянник Матвей Маньковский?

– Матюшка Поляк? Мы его тут в доме так звали. Прохвост хороший он был и тоже смазливый… бабник…

– Он ведь без вести пропал?

– Эвка разве вам не говорила? Ее родители всегда считали, что ничего он не пропал, а просто за границу утек. «Выбираю свободу» – так это тогда называлось, – Искра Тимофеевна махнула рукой. – Спал и видел, негодник, как сделать ноги из Союза.

– Но на это ведь деньги нужны – для нелегального перехода границы, – заметил Елистратов. – А Маньковская как раз была ограблена, вы говорите.

– Никакого ограбления! Кольцо с изумрудом – единственное, что пропало. Захотели бы ограбить – шубы взяли бы, фарфор французский, серебро столовое и так по мелочи. Нет, это не ограбление, вы бы видели ее лицо – маска ужаса, словно она чего-то смертельно испугалась… словно увидела нечто…