Андрей Троицкий - Крестная дочь

– Прямо здесь и говори, не стесняйся. Я ноги промочил и топать в ресторан не в жилу. В той квартире никто не живет, а в этой бабка глухая. Чего хочет твой хозяин?

Рувинскому доводилось совать взятки самым разным людям в самых неподходящих местах: в общественных сортирах, в банях, в борделях, подземных переходах и даже однажды на государственной даче высокого правительственного чиновника. Поэтому тонкости процесса передачи денег были освоены до мелочей, а слова, которые положено говорить в подобных случаях, от зубов отскакивали.

– У меня что-то вроде премии для вас. В знак дружбы и взаимной симпатии.

– Рисковый ты мужик, – похвалил Девяткин. – Кстати, тебя с лестницы никогда не спускали? Так, чтобы мордой все ступени пересчитал?

Рувинский загадочно пожал плечами, мол, если и спускали, то это дело давнее, почти забытое. А кто старое помянет…

– И еще ты очень наглый, – добавил Девяткин. – А это мне не нравится. Я ведь могу надеть на тебя браслеты, вызвать дежурный наряд из ближнего отделения. А глухая старуха соседка будет понятой. Дача взятки при исполнении… Короче, это потянет года на три. Колония общего режима или поселение.

Адвокат лишь улыбнулся. Собеседники понимали, что факт дачи взятки в отсутствии свидетелей доказать будет трудно, точнее, невозможно. Да и Рувинский не вахлак с улицы, он юрист с пятнадцатилетним стажем, тертый-перетертый калач.

– Кому это нужно: браслеты и наряд? – сказал он. – Я ведь не кулек с говном принес, а деньги.

– Сколько у тебя?

– Пять штук. Понимаю, деньги небольшие. Но и услуга пустяковая. Мой шеф просит, чтобы его не тягали по этому делу. Ну, насчет самолета и пилота Зубова. Время Олейника – это те же деньги, он занятой человек. Кроме того, в этой темной истории он пострадавшая сторона. Потерял самолет, который вряд ли найдется. А теперь еще ходи по казенным кабинетам и доказывай, что ты не верблюд. Договоримся?

Девяткин минуту подумал и спросил:

– Слушай, а ты чем волосы красишь? Какой-то синеватый отлив…

– Ничем не крашу, – Рувинский машинально провел пятерней по голове. – Это такой гель, особая маслянистая жидкость. Последний писк. Кстати, дорогущий… Но того стоит: особый запах, а волосы меняют оттенок в зависимости от освещения. Производит впечатление. Могу достать флакончик.

– Не трудись. А то на работе меня неправильно поймут. Решат, что я сменил сексуальную ориентацию. Пересчитай купюры, чтобы я видел.

Девяткин достал брелок-фонарик с двумя световыми элементами: инфракрасной и ультрафиолетовой лампочками. Посветил на руки адвоката. Рувинский быстро перебрал сотенные, сунул их обратно в конверт и передал Девяткину. Доллары не меченные, можно брать.

– Да, хотел тебя спросить: ты давно с Олейником работаешь?

– Ну, лет пять уже, – адвокат вытащил визитку и вложил ее в руку майора, подхватил кейс и шагнул к лестнице. – Если будут проблемы, обращайтесь. Всегда готов поспособствовать.

– Обращусь, – пообещал Девяткин и открыл дверь квартиры.

Через полчаса он лежал в теплой ванной, на краю которой стоял стакан с ромом, ананасовым соком и кусочком льда. Он думал, что Рувинский со своими деньгами подоспел очень кстати. На этой неделе надо встретиться с разными людьми, которые не захотят разговаривать с Девяткиным. Ни угрозы, ни вид милицейского удостоверения не возымеют никакого действия, не тот случай. Нужно ручку позолотить, только тогда, как метко выражается адвокат, можно добиться положительного результата. Да, деньги будут не лишними. И до получки еще далеко.

Девяткин глотнул из стакана и смежил веки от удовольствия.

Свет заходящего солнца проникал в больничную палату через окно, золотой полосой ложился на подоконник и бетонный пол. Фрамугу нельзя открывать, потому что второй день из степи дул холодный ветер, приносивший песок и пыль. Так объяснил Карим, парнишка лет двадцати пяти, работавший в районной больнице санитаром и по совместительству уборщиком. С утра он вошел в небольшую женскую палату, прошелся мокрой тряпкой под двумя кроватями и, быстро закруглив дела, уселся возле койки Лены Пановой.

Вытащил из матерчатой сумки большое красное яблоко, потер его о рукав халата, положив на край тумбочки, сказал, что яблоко очень сладкое, привозное. Здесь в райцентре, растет одна мелочь, потому что воды очень мало. Пару минут Карим просидел молча, потом вытащил замусоленную книжку в мягком переплете. На обложке красотка с пышной гривой белокурых волос прижималась к груди статного мужчины с гусарскими усами. «Так приказало сердце», – прочитала заголовок Панова и улыбнулась. Она хотела ответить, что не читает переводные романы о чужой любви, но ничего не сказала, чтобы не обижать своего нового друга.

– Ты хотя бы через строчку, очень интересно, – сказал Карим. – Тут много про любовь написано, – он задумчиво поскреб пальцами коротко стриженый затылок и добавил. – Любовь – это страшная сила. Это не я придумал. Так один умный человек сказал. Ну, и я с ним согласен. А ты?

– И я согласна. Ты добрый человек.

– Мама тоже говорила, что я добрый, – Карим опустил взгляд.

Панова представила себя со стороны. Жалкие больничные лохмотья, короткая фланелевая курточка с заплатами на локтях и оторванным воротом, которая велика ей на два размера, и заношенные мужские подштанники, отрезанные по колено и подвязанные веревкой, чтобы не спадали. Голова, бритая наголо и замотанная бинтами. Разве с таким существом не противно вести разговоры о высоких материях?

Карим появился в палате вчерашним днем, когда Панову, полумертвую от страха и боли, одетую только в трусы и майку, перетащили из операционной два санитара. Сбросили на матрас, лежавший на железной кровати, и ушли, даже не оставив простынки, чтобы прикрыться. Карим, услышав из коридора стон, заглянул в палату и быстро сообразил, что делать. Принес подушку, хлопковое покрывало и простынку. Потом он отвел Панову в крошечную коморку без окон в конце коридора, там на табурете стоял тазик с буро-коричневой водой, лежало полкуска яичного мыла и жестяной черпак. Он запер дверь снаружи, ушел и вернулся, когда Панова уже помылась и залезла в пижаму. На ужин он выпросил для нее миску рисовой каши на воде, два солдатских сухаря и стакан чая, хотя только прибывших больных кормить не полагалось.

Женщина по фамилии Харитонова, лежавшая на кровати у противоположной стены, с трудом подавила стоны, наблюдая, как Панова ест кашу. Пациентка была пожилая и некрасивая, с большой опухолью на левой стороне шеи, отчего голова ее клонилась на одну сторону. Она получила место в больнице, потому что отдала главному врачу деньги, собранные на черный день. А он обещал обследовать ее на месте и выписать направление в областной центр на операцию, но обещания не сдержал. Женщину тут не лечили и не кормили, а главный врач с ее деньгами уехал куда-то, говорят, что в Бухару. И когда вернется, и вернется ли вообще, неизвестно.