Татьяна Гармаш-Роффе - Голая королева

Что ж, с Катей ему расставаться рано.

Он поймал ее уже на выходе из библиотеки. Не церемонясь, Кис спросил:

– Вы мне дали не все письма. Где оставшиеся?

Катя попыталась сделать честное лицо, но Кис быстро пресек ее неумелые актерские попытки. Он сжал ее локоть и произнес прямо в ухо:

– Мне нужны все письма Алины, все. Понятно?

Катя густо покраснела, отчего ее прыщи проступили еще ярче.

– У меня его нет… – пролепетала она. – Я его выбросила…

– Неправда!

– Честное слово!

Кис отступил на шаг и посмотрел, склонив голову набок, на девушку. Похоже, что так оно и было. Более того, Алина наверняка тоже уничтожила письма от Кати, в которых обсуждался тот самый «вопрос» и «призрак прошлого», иначе бы Кис нашел его. Может, боялась излишнего любопытства секретаря…

– Зачем?

Катя опустила голову.

– В письме было написано нечто такое, что вы побоялись его хранить?

Катя бросила на Алексея взгляд, полный ужаса.

– Вы понимаете, что этот секрет и стал основой шантажа? И что Алина, может быть, теперь в опасности? – нажал Кис.

Лицо ее изображало неподдельное отчаяние.

– Та-ак, – протянул Кис, – тут явно требуется время и место для разговора!

И он потащил Катю в кафе, из которого вышел четверть часа назад.

Прижав руки к груди, глядя на него умоляющими глазами, в которых блестели слезы, Катя заклинала его никому, никому и никогда, никогда не рассказывать о том, что она собирается ему поведать…

…Он сидел на кровати возле нее и смотрел на нее. Она ощущала его взгляд сквозь закрытые веки. «Алекс, – растроганно подумала Аля, – ты пришел…»

Постепенно просыпаясь, она почувствовала нестерпимую головную боль и хотела пожаловаться на нее мужу, встретить участие в его карих глазах и услышать его ровный и ласковый голос: «Это не страшно, дорогая, я тебе принесу таблетку, хочешь?»

– У меня голова болит, – сказала она жалобно и вдруг вспомнила: она решила уйти от Алекса!

Она решила уйти. От Алекса.

Она решила уйти? От Алекса?

Нет, надо это получше обдумать; нельзя принимать такие решения под настроение, это несерьезно. Пока ничего не надо ему говорить, ничего. Она не готова к этому.

Аля открыла глаза.

На кровати сидел Филипп.

– Ты разговаривала во сне, – сказал он, склонившись над ней.

– Да? – с трудом разомкнула губы Аля. – И что я сказала?

– Не знаю, я не разобрал.

Аля усилием воли стряхивала с себя тяжелый сон и постепенно припоминала чердачную комнату, окно, Марго… Все, что из ее сна оказалось правдой, – это головная боль, бившаяся в левом виске.

– Я, наверное, сказала, что у меня голова болит.

– Может быть. Вставай. Уже без двадцати три.

– У меня голова болит, – настаивала Аля.

– У меня тоже, – сухо сообщил Филипп.

Аля мельком взглянула на его лицо, показавшееся так близко от нее, и сочла за лучшее встать.

– Пусти, – сказала она, – я встану.

Но он не двинулся с места, он сидел на ее постели, не сводя с нее глаз и не давая ей встать. Он медленно запустил руку ей под спину, в обхват, вокруг талии, где трикотажная майка задралась, открыв горячую от сна упругую кожу… Он потянул ее тело на себя – гибко выгнулась поясница, живот обнажился навстречу его губам – нежный, незагорелый еще живот, – и лицо Филиппа стало наклоняться…

Алекс! Ей Алекс приснился! Вот странно, ей приснилось, будто она его любит… Чушь. Это близость Филиппа ее волнует. Волнует, да, – всегда волновала… И во сне это связалось с Алексом. Но только во сне, на самом деле между ними все совсем не так, между ними нет этого, нет того, что было с Филиппом, того головокружения и…

– Ай! Ты что, с ума сошел, Филипп? – Она села рывком на кровати.

Филипп оторвал свои губы от нее и поднял глаза. На ее коже стыла влажная полоска от его языка.

Он посмотрел на нее вопросительно, не понимая. Потом в его глазах мелькнула ярость. Потом он ее спрятал. Потом он выпростал свои руки из-под ее одежды. И сказал как ни в чем не бывало:

– Пошли звонить.

И Аля поняла, что ступила на минное поле.

…Алина заворожила Филиппа с первой встречи. Светлая головка с пепельным оттенком в легких волосах, задумчивые, загадочные синие глаза, тихая и нежная, сдержанная и немногословная – она идеально подходила под девушку из эстонской легенды. Ей бы синюю ленточку вокруг лба да платье хуторянки – и она стала бы ожившей иллюстрацией из той детской книжки.

Он влюбился в Алину как никогда сильно. И ни за что на свете он не хотел бы, не мог бы сделать ей больно. Он был готов носить ее на руках, он был готов посвятить ей свою бессмысленную жизнь…

До первой ревности.

Это потом, час спустя, с невыразимым раскаянием глядя на ее разбитые губы, он не мог понять, что на него нашло.

Это потом, час спустя, он с удивлением осознавал, что ревность была совершенно беспричинной.

Это потом он плакал и просил прощения…

А тогда свет в его глазах померк, наступили беспросветные багровые сумерки, как если бы солнце внезапно рухнуло за горизонт, обдав землю прощальным кровавым лучом…

Как ни раскаивался Филипп, как ни клялся больше никогда – слышишь, Аля, я тебе обещаю: ни-ког-да! – не поднимать на нее руки, но единожды прорвавшаяся жестокость словно отворила створки подсознания, и волк-оборотень вышел на охотничью тропу.

Сколь нежен и предупредителен был он с ней в любви, столь жесток становился при малейшем всплеске ревности. А ревность всплескивалась с отчаянной и регулярной беспричинностью. Может, это то странное, звериное желание перегрызть горло любимой женщине искало таким образом свой выход? Может, невозможность это сделать – он любил ее, боже, как он любил ее! – компенсировала себя таким образом? И тогда он находил предлог, чтобы выплеснуть скопившуюся жестокость, ту глухую, яростную ненависть, которую он никогда не знал, куда приложить.

Может, может… Филипп не умел заниматься самоанализом, во всяком случае, таким, который высвободил бы подсознание и помог бы с ним разобраться. Ему было давно ясно, что в душе его соседствуют два противоположных начала, и все, что он мог сделать, – это обуздать в себе волка-оборотня. Задавить его, загнать, забыть.

И он пытался. Честно пытался. И безрезультатно. Волк стал выходить на тропу все чаще и чаще…

Все кончилось однажды и разом. Алина, до сих пор прощавшая его и каждый раз верившая новой клятве: «Больше никогда, Алина, слышишь, клянусь, никогда!» – Алина сбежала от него.

Он дернулся, разъяренный, – найти!!!

Марго пустилась в крик. Антон и Гена были на ее стороне…

Филипп никогда не отличался инициативой. Он привык подчиняться своей властной матери, властной бабушке – он всегда делал то, что скажут. Он не умел, не научился жить самостоятельно, занятый дрессировкой поселившегося в душе волка. У него не было никаких целей в жизни, он не думал ни о карьере, ни о деньгах – хотя бы в той минимальной степени, которая обеспечивает минимальные потребности. Его ничего не интересовало, кроме волков-оборотней, саксофона и потом – Алины. Поэтому он легко принял создавшееся положение, при котором распоряжалась Марго. С женщиной он не мог соперничать – самцы бьются с самцами, а самкам уступают. Марго, под силовым обеспечением Антона, взяла на себя функции лидера их маленького отряда – ну и пусть. Зато с утра, открывая глаза, он знал, что нужно ехать туда-то и туда-то, делать то-то и то-то: Марго ему и всем указывала. Это избавляло от мучительной необходимости обозначать самому список собственных дел и искать для этих дел цель…