Татьяна Гармаш-Роффе - Голая королева

Кис усиленно закивал головой, боясь, что Катя снова пустится в долгие объяснения.

– Ну да, я вам это уже рассказывала… И вот, в то лето, когда мы закончили школу…

Кис ловил каждое слово, слетавшее с ее губ, угадывая между мучительными паузами и прерывистыми вздохами все то, что не договорила – по неведению или по умолчанию, – все то, что не посмела выговорить Катя…

…В то лето, когда Аля закончила школу, Виталий Петрович привычно наметил расписание походов в лес. Он прекрасно знал, что Аля не любила этот летний аскетическо-туристический образ жизни, но не придавал ни малейшего значения ее эмоциям. «Хо­чу – не хочу», «люблю – не люблю» – это все капризы. А капризам он потакать не намерен.

Алина так и осталась для него чужим ребенком, хоть и племянницей. Впрочем, своих детей он никогда не стремился иметь, представляя себе некое существо, которое начнет требовать от него внимания и любви, исключительно как обузу.

Он и женщин сторонился, время от времени удовлетворяя свои сексуальные потребности со случайными партнершами, как правило, одинокими и опустившимися. Подавляя брезгливость, он все же предпочитал именно этот сорт женщин по одной простой причине: они не ждали и не требовали от него ни эмоций, ни продолжения отношений. Виталий Петрович не собирался заводить отношения с кем бы то ни было, в нем не было ни малейшей потребности в привязанностях, в эмоциях, в чувствах. Если они у него и возникали, то только от общения с природой, от преодоления трудностей, которые он искал и любил в походах. Природа давала ему все, но при этом ничего не требуя взамен; она безвозмездно насыщала его энергией, а преодоление трудностей концентрировало его жизненные силы, укрепляло, возвращало собственные потраченные усилия новой энергией – опять же ему, Виталию Петровичу. И в этом энергообмене ему не нужен был третий, ему не нужен был ни объект приложения его забот, ни источник сил – все уже было воплощено в его отношениях с природой… Если можно назвать отношениями одностороннее потребление.

И осиротевшая Алина, дочка брата, была большой и неприятной неожиданностью в его жизни. Но, не смея отказаться от родственного долга, он изначально строго ограничил присутствие Алины в своей жизни, в своей среде обитания. Она не имела права ему помешать, она не смела изменить привычный образ и ритм жизни – она должна была ему подчиниться и при этом стать не видной и не слышной. Слово «нет», как и слово «не хочу», не существовали в языке, которым пользовался Виталий Петрович.

Алина его боялась. Он никогда не повышал на нее голоса, не поднял на нее руки, но она испытывала страх перед ним. Всегда щедро любимая родителями и бабушкой с дедушкой, она столкнулась с чем-то ей непонятным. Неразговорчивый и неласковый, дядя Виталий обращал на Алину взгляд только тогда, когда отдавал распоряжение или делал замечание. Она и не искала ни его взгляда, ни его ласки – она приняла его таким, как он есть. Травмированная смертью родителей, семилетняя Аля, и при их жизни толком не имевшая семьи, стала безразлична к миру, который обошелся с ней столь сурово, и уже больше ничего не ждала от него. И от дяди тоже. Помыть посуду? Пожалуйста. Погладить? Сию секунду. Аля научилась мыть посуду, стирать и готовить простейшие блюда, начиная с восьми лет. Она никогда не перечила, беспрекословно и старательно выполняя все его распоряжения, кося испуганным глазом в его сторону, когда яичница пережаривалась или тарелка выскальзывала из рук и с грохотом билась. И под его суровым, осуждающим взглядом тарелки бились еще стремительнее, а яичница мгновенно превращалась в угли…

«Ты на редкость неловкий ребенок, – говорил дядя Виталий. – Так у нас скоро совсем посуды не останется. Мне придется вместо конфет (он давал Алине пару конфет по воскресеньям) идти покупать посуду…» И она чувствовала себя безмерно виноватой и справедливо наказанной лишением конфет.

Как это свойственно детям, Алина приняла дядино требовательное равнодушие как норму и относилась к нему примерно так же, как к воспитателям в интернате: слушаться их нужно, а любить – вовсе не обязательно.

Она проводила время за чтением – нет, за поглощением книжек, погружаясь жадной мечтой в вымыслы Дюма и Вальтера Скотта, и мыслями делилась с маленькой плюшевой собачкой, повязанной розовой ленточкой, – ее единственной игрушкой и подружкой, не считая Кати. Дядя ей кукол не покупал, считая это блажью, как и нарядную одежду, впрочем. Алина в десять лет кое-как научилась держать иголку в руках и обшила свое старое, серое, вытертое шерстяное одеяло розовой оборкой: так она, безмолвно принимая навязанный ей образ жизни, пыталась свить свое одинокое, бедное гнездышко уюта на неприветливом склоне дядиной жизни…

…Кис вспомнил кружевную спальню. Вот оно откуда: и сверхопрятность – дядина дисциплина; и неуместная, старинная, старательная романтичность – она уже тогда вычитала ее в романах, она уже тогда видела ее в своих девчоночьих мечтах… которыми делилась с плюшевой собачкой. Это ее потертый носик до сих пор торчит из-под подушки. И еще, может быть, с Катей. Простоватая и нетонкая, хотя отзывчивая и любвеобильная, готовая всегда помогать и покровительствовать, Катя, с ее врожденно-щедрым материнским инстинктом, обрушившимся на Алину в виде несколько навязчивой опеки, осталась ее единственной привязанностью в жизни…

…В то лето Виталий Петрович, собираясь в первый в этом сезоне в поход, привычно и педантично проверил Алин рюкзак, поднял Алю затемно, и с первой электричкой они выбрались за город, в лес.

Погода стояла великолепная, и они, прошагав целый день, набрав лесных ягод и трав, стали устраиваться на ночлег. Аля возилась вокруг палатки, распрямляя и натягивая ее края, а Виталий Петрович, наблюдая за ее привычными и ловкими действиями, думал о том, что девочка из джинсов выросла и придется покупать ей другие. Да и маечка стала тесновата в груди…

Вот тут-то и екнуло где-то меж ребер. Уставившись в голубую маечку, словно впервые в жизни, он с изумлением разглядывал две нежно очерченные округлости, аккуратно обозначенные соски, симметрично приподнимавшие майку… Виталий Петрович стряхнул с себя наваждение и угрюмо улегся на ночлег. Они спали в разных палатках – Аля всегда тащила на себе свой рюкзак, вздымавшийся над ее плечами, как гора, в котором было все для ее личного, индивидуального пользования, начиная от ее палатки и кончая запасными носками. Бывший пионервожатый не делал поблажки ни девочкам, ни детям вообще: все обязаны были уметь жить в экстремальных условиях, по-спартански, на хлебе и воде, на подножном корму, орудовать топором и пилой, разбираться в лесных травах, грибах и ягодах – в общем, если вдруг война случится, то Алина выживет одна посреди глухого леса.