Татьяна Гармаш-Роффе - Тайна моего отражения

Хотя… Если вдуматься, я никогда не замечала никаких признаков гомосексуальной ориентации с его стороны. Все же сексуальный интерес – хоть к кому, хоть к корове на лугу, – а выдает себя. Взгляд становится заинтересованно-оценивающий и задерживается на интересующем объекте дольше, чем нужно… Но я такого взгляда в сторону особей мужского пола у Джонатана никогда не видела. Не похоже что-то… Так что же, мне остается признать, что он просто не хочет меня? Что я его не возбуждаю?

Нет, увольте! Можете меня считать самонадеянной дурой, но такого я представить себе не могу.

Тогда он импотент. Вот-вот, именно! Импотент! А что, бывает и так, что смолоду!.. Я об этом читала. И тогда все понятно: он, конечно, и рад бы в рай, да грехи не пускают. Поэтому он боится проявить какие бы то ни было признаки своей сексуальной заинтересованности: он знает, что ничего не получится. Тогда объясняется, почему он так нежен со мной и почему я практически убеждена, чувствую, что он меня любит: он и на самом деле любит, только по техническим причинам эта любовь платоническая…

Мне стало моментально жалко Джонатана, а еще жальче – себя, потому что мне все время казалось, что наши отношения еще впереди; и это ощущение, это предчувствие наполняло меня, переполняло до краев счастьем. А теперь, получается…

Получается, что ничего у меня впереди нет. Что мы останемся друзьями, как говорят в таких случаях.

– Я готова, – сообщила я нейтральным тоном, выйдя из ванной.

Джонатан невозмутимо посмотрел на меня – на дне его голубых глаз притаилась усмешка. И с чего бы ему усмехаться? На его месте я бы скорее плакала, честное слово. Впрочем, он прав. Лучше сделать вид, что ты смеешься над другими, чем дать повод смеяться над собой. Лучший способ защиты, как известно, – нападение. Так, глядишь, никто и не догадается, насколько уязвим ты сам…

Я решила быть великодушной и простила ему усмешку.

– А ты готов? Тогда пошли.

Он помедлил, будто какая-то недодуманная мысль, недорешенная идея не отпускала его.

Я вдруг растерялась. Ощутилось с необычайной отчетливостью, что сейчас он скажет – или сделает? – что-то такое, что можно будет считать объяснением. И я испугалась. Я не хотела вынуждать его признаваться, что он не способен заниматься любовью, я вовсе не собиралась слушать откровения о его импотенции!

– Ты идешь, Джонатан? Или ты передумал?

Джонатан стряхнул с себя оцепенение и двинулся к выходу.

Четыре массивных здания сталинской постройки окружали знакомый двор; в каждом доме имелась арка для прохода и проезда. В центре его были вполне обычные скамейки, кусты, деревья, небольшой стадион, обнесенный сеткой, детская площадка с заснеженной песочницей и качелями… В общем, похоже на любой другой двор, только разве побольше. Но для меня он был не любой. Для меня он был родной.

Я это почувствовала только сейчас, задохнувшись почти до слез при виде этого четырехугольного тривиального пространства. Родной, хотя я прожила здесь всего три года, прожила счастливо… В слове «родной», пожалуй, нет ничего ни от ностальгии, ни от патриотизма – это скорее вопрос геометрии . Там, где вы просто проходите мимо, там пространство плоское, одномерное, как в кино, там вы не ощущаете реальную перспективу всех его углублений и закоулков. В родном же пространстве совсем иная геометрия: оно, наоборот, объемно, память углубляет и продлевает пространство, оно простирается во все стороны от вас – к лавочке, на которой вы сидели, к качелям, на которых вы качались, к кустам, за которыми вы прятались, дурачась. Оно становится многомерным, оно становится обжитым, оно становится вашим пространством.

И теперь, когда я знала, что это пространство, этот двор – больше не мой двор, мне было больно.

Так, наверное, смотрят в лицо человеку, который изменил: еще любимый, но уже не мой.

В квартиру Игоря – да, еще всего лишь месяц назад я сказала бы в «мою квартиру» или в «нашу квартиру», но за последний месяц многое, очень многое изменилось в моей жизни и, главное, в моем сознании… – так вот, в квартиру Игоря мы пробрались тайком, бочком, вдоль стеночек, чтобы никто не заметил из окон, – благо двор был пуст: его всегдашних обитателей разогнал крепкий мороз, и только несколько пацанов шумно взрезали коньками лед в центре двора в охоте за верткой шайбой.

Из предосторожности я поднялась на один лестничный пролет выше квартиры Игоря и ждала, пока Джонатан позвонит. На настойчивый звук колокольчика никто не откликнулся, чего и следовало ожидать: мы только что сделали проверочный звонок из телефона-автомата. Я спустилась. У двери помедлила – отчего-то страшно было – и вставила ключ в замочную скважину. Мы снова прислушались: тихо. Я повернула ключ, и спустя мгновение мы были в квартире.

Запах, столь знакомый, едва не навернул слезы на мои глаза, но они так и не успели появиться, сбитые новым ощущением: запах был знакомый, да но… Но спертый. Застоявшийся. Легко пахло табаком или, точнее, пепельницей – и это у Игоря, который курил не чаще раза в год и, терпя меня, курильщицу, без конца проветривал квартиру! Странно все это…

Мы прошли в комнату. И перед моими глазами мгновенно всплыла другая квартира: Шерил. У Игоря было все перевернуто точно так же, как у нее! А на столе возле компьютера стояла пепельница с двумя окурками, очень характерными для Игоря: сильно раздавленными и согнутыми почти пополам. Чтобы Игорь не вымыл пепельницу?!

Ноги мои подкосились, и я опустилась на стул. Значит, прав был сэр Уильям, Игорь в опасности.

Если еще жив.

Вот теперь я действительно почувствовала страх и боль за Игоря. И – вину перед ним. За то, что плохо думала о нем; за то, что думала о другом мужчине; за то, что другого хотела, что другого полюбила… Это я – предательница, а не он! Самая настоящая, гнусная предательница.

В горле стоял ком. Джонатан, который потихоньку осматривал комнату, искоса глянул на меня, сходил на кухню, принес мне воды – все это молча, не задавая вопросов. Кажется, он понял, что со мной происходит… И тут, поперек всех моих мыслей об Игоре проскочила другая, столь неуместная! Я вдруг поняла тактику Джонатана. До меня вдруг дошло, что он лучше меня чувствовал все это время, что я еще принадлежу Игорю. И не торопил, не считал себя вправе меня торопить, не стал пытаться занять место, еще не свободное…

И оттого, что я поймала себя на мыслях о Джонатане, мне стало еще горше, еще стыднее перед Игорем.

– Смотри, кто-то шарил в его дискетах!

Оторвавшись от своих жгучих размышлений, я глянула в направлении, указанном Джонатаном. На полу, посреди вывороченных из письменного стола ящиков и вываленных бумаг, валялась груда дискет.