Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 4. Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение.

Время начинает отсчитывать минуты, приноравливаясь к медленному ходу каминных часов. После того как закрылось окно, сад умолк; дождя совсем не стало слышно. В ушах Эрмантье звенит тишина тюремной одиночки. Порою доносится легкое потрескивание стропил. Но живого дуновения, даже самого слабого, уловить не удается, нет ни малейшего доказательства того, что кто-то дышит тут, совсем рядом, среди этих четырех стен, дожидаясь возможности выбраться на свободу. Никого нет. Да никого и не было. Затянувшаяся неподвижность мало-помалу отдает все тело Эрмантье во власть сна. Голова его падает на грудь. Однако он исполнен решимости не спать. Он хочет вынудить того, другого, запросить пощады. А что, если в непроницаемой тишине раздастся вдруг голос и скажет в свою очередь:

«Кончайте играть в прятки, Эрмантье. Давайте побеседуем!»

Не справившись с волнением, Эрмантье, возможно, рухнет ничком. Он не желает поддаваться подобным мыслям. И, подперев подбородок кулаками, продолжает нести свою смехотворную стражу. Весь обливаясь потом, он чувствует, что ноги его заледенели. Чтобы выдержать, он заставляет себя решать мелкие вопросы, например вопрос, касающийся «бьюика». Максим наверняка не устоял перед искушением рискнуть своими деньгами в казино Ла-Рошели. Стало быть, он поехал на машине, а потом вернулся. Но ему, Эрмантье, показалось, будто машина приехала, а уж потом уехала. Словом, с тех пор как он потерял зрение, простейшие законы логики для него как бы не существуют. Чего уж тут удивляться, что Кристиана, Юбер и даже Максим обращаются с ним, как с больным! А что, если рассудить иначе? Одно из двух: «бьюика» либо нет, либо, вопреки всякой видимости, он находится в гараже. Если он в гараже, тут уж ничего не поделаешь, волей-неволей придется признать…

Эрмантье растирает себе руки, ноги. Он уже не знает, давно ли сидит здесь, как узник. Ему надоело это дурацкое ожидание. Он встает, отыскивает стул, на котором висит его одежда. Ключ от двери и в самом деле лежит в кармане пиджака, под носовым платком. Он берет его и… что ж, тем хуже… открывает дверь. В коридоре — ни звука. Он закрывает дверь, запирает ее на ключ и держась рукой за стену направляется к лестнице. Какая разница пройти по дому в два часа ночи или в два часа пополудни? Для него, во всяком случае, разницы никакой. Он проскальзывает в холл, словно тень, ничего не задев. На веранде стулья стоят не так, как обычно. Их, видимо, отодвинули в беспорядке, а в воздухе остался запах спиртного и табака. Дверь в сад заперта на задвижку. Эрмантье открывает ее и спускается по ступенькам. Если его заметят, он скажет, что ему захотелось подышать, немного пройтись, чтобы успокоить головную боль. Дождь перестал. Ветер утих. Цикады поют без умолку. Но Эрмантье не обращает внимания на мирную красоту ночи. Он следует вдоль бордюра аллеи, как по рельсу. У него свои ориентиры. Он считает шаги, потом начинает вдруг торопиться, им овладевает неведомое дотоле великое нетерпение. Вот он пересекает зацементированную площадку перед гаражом и открывает маленькую дверцу, вырезанную в скользящем щите ворот. Ноги его тотчас натыкаются на бампер машины.

Она тут. В самом деле тут. Руки его узнают контур крыльев. Пальцы соскабливают грязь, налипшую на бока багажника. На ней явно кто-то ездил. Однако у Эрмантье не хватает духа сделать какой-нибудь вывод. Он прислоняется к «бьюику». Дышит часто, словно человек, за которым гонятся. Он дожидается рассвета.

Эрмантье встретил Клемана на веранде.

— Месье уже встал? Ведь еще и семи нет!

— Голова немного болит, Клеман… Я рад, что застал вас здесь. Пойдемте со мной. Вы окажете мне огромную услугу.

Они поднялись по лестнице; Клеман, как всегда чересчур угодливый, шел на три шага сзади. Эрмантье удостоверился, что дверь по-прежнему заперта на ключ. Он отпер ее и пригласил шофера войти.

— Люстра все еще горит?

— Да, — ответил Клеман.

— А окно?

— Окно закрыто, месье.

— Посмотрите, заперта ли задвижка.

Он услыхал, как шофер пересек комнату.

— Да, месье… если хотите, месье, послушайте, как я отопру ее.

Задвижка заскрежетала, опускаясь, и Эрмантье почувствовал на своем лице свежее дуновение воздуха. Тогда он со вздохом закрыл дверь. Проверка доказала, что он сражался с тенью: в комнате все было так, как он оставил.

— Спасибо, Клеман… Еще один вопрос. Вы не видите здесь ничего необычного? Оглядитесь хорошенько… Не торопитесь.

Пускай Клеман думает, что хочет. Это уже не имеет значения. Нет, месье… Все как обычно.

— Это не вы брали машину сегодня ночью?

— Но… Нет, месье.

— Подождите!.. На другой день после того, как мы приехали сюда, вы мне сказали: «А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить, прежде чем винить меня». Помните? Мы еще с вами немного поспорили.

— Да, месье… Помню.

— Так вот, что вы тогда имели в виду? Говорите, не бойтесь. Я не рассержусь.

— Ничего, месье. Я сказал это просто так, не подумав, потому что был зол.

— Вы в этом уверены?

— Да, месье.

И с этой стороны хода тоже нет — стена. Все меры приняты. Наказ: не тревожить больного; не давать пищу его неврастении…

— Хорошо, Клеман. Благодарю вас.

Шофер вышел потихоньку и двинулся прочь, стараясь не шуметь; эти предосторожности и вовсе рассердили Эрмантье. Он нашел пачку сигарет и сделал глубокую затяжку. Гнусные сигареты со светлым табаком. В последнее время Кристиана упорно покупала ему эти американские сигареты с непонятным вкусом под тем предлогом, что «Голуаз» вызывают у него кашель. С одной стороны, все лгут, чтобы сделать его отдых приятным, чтобы ему было покойно. А с другой столько всяких досадных мелочей, которые не дают ему ни минуты покоя. Утренняя свежесть мало-помалу рассеяла ночные призраки. Нет, страха он не испытывал. Никогда еще мысль его не была такой живой, а ход рассуждений — таким четким, ясным, целенаправленным. Он решил во что бы то ни стало довести игру до конца. Ведь это и в самом деле игра, жестокая и захватывающая игра в жмурки, где не так-то просто распознать того, кого ловишь.

Солнечный свет падал на раковину широкой и уже горячей полосой, в которую попадала его рука, протягиваясь за расческой или зубной щеткой, лежавшими на полочке. День, видно, снова будет нестерпимо жарким. На площадке послышались шаги — Юбер, обутый уже по-городскому. Стук ставней о стенку — это встала Кристиана. Из кухни доносилось жужжание кофемолки. Один Максим не подавал пока признаков жизни. На какое-то мгновение у Эрмантье возникло желание пойти и постучать к нему в дверь. Максим объяснит ему, что он делал с «бьюиком». Да, он совсем перестал стесняться… И в общем-то, вполне мог воспользоваться ситуацией! Что ему стоило, например, написать на чеке «сто тысяч» вместо тридцати пяти!