Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы.

Дутр ждал пять секунд, десять, пятнадцать. Он видел вокруг себя потрясенные застывшие лица. Тогда он поклонился с любезной небрежностью и ушел под крики «браво», которые накатывали волнами, захлестывали сцену, раскачивали зал бурей восторга. «Бис! Бис!» Люди хлопали, стучали ногами.

— Ты был изумителен, милый Пьер, — сказала ему Одетта. — Выйди и поклонись еще раз.

Дутр пожал плечами и отправился в гримерную. Он хотел переодеться — мокрый от пота, опустошенный, в полном изнеможении. Ноги у него заплетались, и он чуть было не упал перед стулом, на который собрался сесть. Аплодисменты мало-помалу стихли, но эхо от них еще сохранялось в кулисах. Прибежал директор, растерянный, изумленный, он всплескивал руками и повторял:

— Великолепно! Потрясающе. Продлеваю контракт.

— В конце недели мы уезжаем, — ответил Дутр.

Директор запротестовал, но Дутр повернулся к Одетте и тихо сказал:

— Выставь его вон. Оставьте меня в покое. Да-да, и ты тоже.

Он опустился на стул и долго смотрел, как нервно подергиваются у него пальцы. Никогда еще ему не было так грустно. Никогда еще он не был так счастлив.

Одетта больше ни о чем не спорила. Все вопросы теперь решал Дутр. Он решил продать фургоны и реквизит Вийори. Он подписал контракт в Париже: три недели в кабаре на Елисейских полях. Он выбрал гостиницу, номера. Одетта занималась хозяйственными мелочами. Пока Дутр в одиночестве репетировал, она ходила по соседним с гостиницей кафе и выпивала по рюмочке. Иногда она плакала — так, из-за пустяков: потому что вдруг увидела себя в зеркале или потому что часы показывали два и нужно было на что-то убить еще целых девять часов. Со временем она стала ждать представления с какой-то болезненной страстью. Она, всегда такая нетерпеливая, резкая и властная, теперь таскала чемодан Пьера, убирала его гримерную, наливала в стакан сахарную воду для таблеток: он страдал теперь от непрекращающихся мигреней.

Он одевался перед ней, ничуть не стесняясь, а она покорно отворачивалась. Потом подавала карандаши, кисточки, коробки с пудрой. Любимое лицо у нее на глазах превращалось в раскрашенную картинку. Дольше всего хранили жизнь глаза, и это производило диковатое впечатление. Пристально и озабоченно всматривались глаза в зеркало. Затем Дутр, словно электрик, который включает прожектор, приводил в порядок и взгляд. Взгляд стекленел. Одетта в растерянности застывала позади него, изредка бормоча:

— Мальчик мой, несчастный мой мальчик!

Дутр поднимался, работал еще две-три минуты с картами или с долларом и выходил на сцену. Одетта оставалась у дверей гримерной. Она и отсюда все слышала. Автомат, которому хлопают, — ее сын. Если она еще не сошла с ума, то только потому… Одетта сжимала кулаки крепко-крепко, чтобы помочь себе думать, чтобы понять наконец. Она сама во всем виновата. Она должна была понять, до чего Пьер уязвим. Но еще не поздно. Она поговорит с ним.

Поговорит? Но разве говорят с автоматом? Пьер возвращался раздраженный, усталый до изнеможения. Он позволял Одетте смывать с себя грим, предоставляя ее заботам свое лицо с закрытыми глазами. Но стена молчания стояла между ними — такая стена, что любые слова выглядели смехотворными. Одетта ждала. Она подстерегала минуту, когда из какой-нибудь трещинки на непроницаемом лице выглянет Пьер, ждала, словно хищник на опушке своего леса. И тогда наконец Одетта робко улыбалась.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивала она.

— Неплохо, спасибо.

— Ты слишком много работаешь, мой мальчик.

— Ничуть.

И в ту же секунду он исчезал: веки, пряча глаза, спускались как занавес, пальцы начинали барабанить по столу. Прежде у Одетты хватило бы сил, она пришла бы в ярость, она сорвала бы эту идиотскую маску!.. Но теперь она робела. Пьер не давал ей возможности приблизиться к себе. С едой он управлялся в несколько минут. Ездили они на такси. Она пыталась задержать его, но напрасно. Он поднимался к себе в номер и запирался на ключ. Одетта сидела в соседнем и затаив дыхание прислушивалась.

Если Пьер расхаживал тяжелыми механическими шагами, которых она не могла слышать без дрожи, то и она принималась ходить вдоль той же стены. Ей казалось, она помогает ему, несет одну с ним тяжесть. Наконец Одетта сдавалась, спускалась вниз и ждала его. Она покупала газеты, где начали писать о нем, вырезала сначала коротенькие заметки, затем сдержанные отчеты, затем восторженные отзывы. Дутр день ото дня совершенствовал свой номер, оттачивая жесткую дробность движений, которая была прямым вызовом всем законам их ремесла. Он пошел и дальше: подобрал для своего персонажа голос и манеру говорить — быстрое, отрывистое бормотанье человека, заговорившего во сне. Когда он продемонстрировал его Одетте, она побледнела.

— Ты хоть понимаешь, — проговорила она, — что занимаешься самоубийством?

Дутр неопределенно махнул рукой.

— Ты уже на ногах не стоишь, — настаивала Одетта. — Ничего не ешь, исхудал. Того и гляди заболеешь. И все из-за… из-за…

Но лицо Пьера уже окаменело, глаза устремились куда-то сквозь Одетту в поисках мерцающего видения. Одетта схватила его за руку.

— Послушай, Пьер, родной мой, я много думала. У меня теперь столько свободного времени…

Она кашлянула, чтобы было не так заметно, как она волнуется, и прибавила едва слышным голосом:

— Хочешь, я уеду… Ты будешь свободен.

Дутр казался немым неподвижным камнем. Хотелось проверить, дышит ли он? Но Одетта все-таки продолжала:

— Чего ты хочешь? Скажи!.. Свободы? Да? Ты меня боишься, я знаю. Я все время с тобой. Я на тебя смотрю. Но я не могу не смотреть на тебя? Не могу. Пьер, милый… А тебе кажется, что я тебя не люблю!

Слова, как горошинки, отскакивали от неподвижной маски. Слишком яркие губы приоткрывали белоснежные зубы в нечеловеческой улыбке статуи. Одетта заплакала, словно рядом с ней никого не было.

— Что ж, — сказала она. — Лучше уж со всем этим покончить разом.

Она двинулась по комнате, надеясь увидеть ну хоть какое-то движение рук, плеч, ресниц. Дутр стоял у стены — неподвижный, бездушный автомат, глядящий в пространство глазами куклы. Одетта вышла, задохнувшись от нестерпимого горя. У нее оставалась единственная надежда — Пьер мог заболеть. Но он сопротивлялся нечеловеческой усталости. Не играя, он был напряжен и нервен до предела. От постоянных гримировок кожа потеряла здоровый блеск, и на скулах у него горели красные пятна, как у больного туберкулезом. Когда он пил, стакан в его руках слегка подрагивал. Но взглядом он бросал Одетте вызов. После кабаре он выступал в мюзик-холле на левом берегу Сены, и вдруг к нему пришел успех — бурный, восторженный, успех, который в несколько дней затмил успех их предыдущего спектакля. Одетта не без робости сидела в глубине зала, как когда-то Дутр сидел в курзале в Гамбурге. Луч света шарил по сцене и находил в кулисах странную фигуру, вытягивал ее на середину сцены и ставил в световой круг. Одетта кусала платок. Будь Пьер незнакомцем, она бы тоже вопила от восторга вместе с остальными. Но она знала цену каждому движению робота. Она знала, что Пьер смертельно болен любовью и ненавистью и не видит для себя спасения. В страшном гротеске, окруженном голубым нимбом прожекторов, бросившем вызов всем законам реальности, она узнавала хрупкую и печальную тень ранимого профессора Альберто. И отец, и сын были из тех, кто не умеет прощать. Публика, сбросив иго мучительных чар, устраивала овацию человеку, который сгорбившись уходил со сцены. Воздух взрывался криками: «Невероятно! Непостижимо! Потрясающе!» Хлопали долго, с фанатичным упорством, глядя мечтательно и испуганно. Одетта выскальзывала на улицу. Она не сомневалась, что заболеет раньше сына.