Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы.

— Да, настаиваю, настаиваю! — мужским басом подтвердила Одетта. — Отыгрываться нужно на том, что знаешь, так ведь? Раз ты пришел, мы порепетируем чтение мыслей…

Они работали до вечера, потом пообедали в маленьком ресторанчике, где было так шумно, что в беседе не было никакой необходимости. Одетта мало ела, много пила, в основном коньяк. Возвращались они пустынными улицами, где под ногами шуршали первые сухие листья.

— Возьми меня под руку, — попросила Одетта.

Пройдя несколько шагов, она остановилась, словно у нее не было сил идти дальше.

— Нам так не хватает Владимира, милый мой Пьер. Я все думаю, почему он нас бросил?

Дутр резко отстранил ее, но она уцепилась за него, и они продолжали идти рядом и молчали. Первым заговорил Дутр:

— Он бросил нас, потому что был убежден, что обеих девушек убили. Ты знаешь это не хуже меня.

— Он мог бы подождать.

— Чего? Он уже насмотрелся и на фокусы, и на волшебные веревки…

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что сказал.

Они подошли к гостинице.

— Спокойной ночи, — сказал Пьер, — я еще пройдусь, подышу воздухом.

Одетта провожала его глазами, пока он не скрылся из вида, потом стала подниматься по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке.

С утра Одетта получила весточку от Вийори. Пьер, который тренировался с карточной колодой, подошел поближе:

— Нашел он что-то?

— Как же! Теперь он будет тянуть до тех пор, пока я не соглашусь на его предложение. Но пусть не думает, что это способ меня уломать. Работай. Я вернусь через час.

Она надела свой черный костюм, драгоценности, черный ток и посмотрелась в зеркало.

— Бедняжка, — пробормотала она. — Пора тебе все-таки в тираж!

Дутр рассеянно тасовал в воздухе колоду, прятал трефового туза, жонглировал картами. Одетта приостановилась на пороге и еще раз взглянула на Пьера — утонченного, изящного, легкого и молчаливого.

— Знаешь, — сказала она, — он считает, что мне конец. Все так считают. Кроме шуток.

Дверь хлопнула. Дутр пожал плечами, не переставая тасовать в воздухе колоду. Пока еще он любит работать с картами. Но кто знает, надолго ли? Он начинал снова и снова, отрабатывая трудный трюк. Потом взялся за шарики, проверяя себя перед зеркалом: красный, белый, черный. Вспомнил Грету и уронил шарики. Они покатились к кровати, мягко стукнулись и побежали к окну. Дутр стоял понурившись и не шевелился. Он ждал, когда боль отпустит, и губы его болезненно кривились. Две-три минуты, и все пройдет. Он уже привык. Девушка появлялась отчетливо, как на фотографии. Но точно ли Грета? Или все-таки Хильда? В любом случае — Она. Потом лицо словно бы подергивалось пеленой, расплывалось. Когда оно готово было уже исчезнуть, нужно было задержать дыхание. В глубине живота что-то медленно скручивалось, потом рвалось. Дутр приоткрыл рот, едва удерживая стон боли. Наконец-то… Отпустило… Он подобрал шарики и, чувствуя внутри пустоту, принялся прятать их и показывать: красный, белый, черный… быстрее, еще быстрее. Лучше проделывать этот фокус невозможно. Головокружительное горькое наслаждение быть автоматом! Дутр замер. Автомат… Он посмотрел на себя в зеркало, сделал неподвижное лицо, растопырил руки, подражая бесчувственной любезности манекенов из витрин магазинов готового платья, растянул губы в искусственной улыбке и стал поворачивать голову короткими отрывистыми движениями, подражая механическим игрушкам. Нет, не так. Видно, что живой. Дутр порылся в шкафу Одетты, извлек все тюбики, все коробочки с гримом. Гипсово-белым — лицо, розовым — щеки, голубым обвести глаза, брильянтином смазать волосы… Он лихорадочно трудился над своим лицом — лицом, которое никогда не любил, — и превращал его теперь в холодный раскрашенный фарфор. Результат ему не понравился. Эскиз, предварительный набросок, но малютка Дутр исчез. Из зеркала ему улыбалась фикция без прошлого, без места в обществе, без ненависти, без любви… Он приподнял руки и слегка оттопырил мизинцы. В следующий раз он загримирует и руки. Потом стал опять поворачивать голову, думая об одном: он — хрупкое соединение колесиков, пружинок, пластинок, винтиков. Дело пошло на лад. Дутр сосчитал про себя до пяти и еще чуть-чуть повернул голову, колесико повернулось на один зубчик, еще поворот зубчатого колесика — и еще немного повернулась голова… Ему подумалось, что после каждого подергивания нужно хлопать глазами… Игра заворожила его. Наконец он сел, усталый донельзя, но счастливый. Стер грим. Прошел час. Вот-вот вернется Одетта. И она вернулась. Вошла и удивленно подняв брови посмотрела на Пьера.

— Что это с тобой?

— Ничего. Кое-что придумал. А что у тебя?

— Он сдался. Мы получили ангажемент. Ничего особенного, но все-таки: неделя в одном месте, неделя в другом. Поторапливайся. Мы уезжаем.

— Куда?

— В Монлюсон. Кинозал «Рекс».

Они выступали на следующий вечер, и их не так уж плохо принимали. Одетта радовалась своему возвращению на сцену и не скрывала радости. Она повела Пьера в лучший ресторан.

— Конечно, я потолстею, но такое дело нужно вспрыснуть! Улыбнись, Пьер, голубчик! У тебя всегда такой отсутствующий вид. Ты что, не рад?

— Рад.

— Чего ты опасаешься? Да с первого взгляда видно, что я твоя матушка.

Одетта взяла его за руку. Дутр убрал руку. Но Одетта не обиделась. Она была так счастлива…

— Если нас будут хорошо принимать, цена у нас поднимется. Мы имеем цену, как любой товар. А когда курс поднимается…

Дутр ел, уставившись в тарелку. Мысленно он работал над своим номером. Он наверняка сможет работать с шариками, монетами, платками, сохраняя тело неподвижным, но это будет невероятно трудно. Плавно двигаться он не должен, каждое движение теперь будет непрерывной чередой мелких отрывистых подергиваний. Интереснее всего будет работать с теми трюками, которые требуют наибольшей гибкости и предельной свободы движений. Фокусник— автомат — такого еще никто не видел!

— Неужели ты не проголодался?

— Ты что-то спросила?

— Спросила, почему ты не ешь?

— Ем.

Радость Одетты мало-помалу угасла. Она подозрительно вглядывалась в лицо Пьера.

— О чем ты думаешь?

Дутр поднял голову и улыбнулся одними губами искусственной неживой улыбкой, какой улыбался в зеркало. Глаза у него остались пустыми, неподвижными и глядели неведомо в какую даль. Одетта вздрогнула.

— Прекрати сейчас же! Прошу тебя! У тебя вид идиота, когда ты так омерзительно скалишься.

Пьер опустил глаза, втайне необыкновенно довольный. Вперед! Еще усилие, и он ускользнет ото всех. Чего-чего, а терпения у него всегда хватало. Стоило Одетте уйти или ему остаться одному в комнате, как он становился перед зеркалом и отрабатывал каждое движение глаз, тренировал каждый мускул лица. Работать над выражением глаз можно где угодно. Глаза должны утратить всякое выражение и стать блестящей стеклянной поверхностью, не замутненной ни единой мыслью. У Дутра есть образец. Достаточно вспомнить сестричек и мысленно посмотреть им в глаза. Дутр вспоминал одну или другую, и эту — всегда одну и ту же — помещал перед собой. Легкая боль в солнечном сплетении мгновенно помогала ему найти правильную позу: голова клонилась к правому плечу, взгляд стекленел. Поначалу было тяжело долго сохранять неподвижность. Тело протестовало. Сводило мускулы, ползли по спине мурашки. У Дутра возникало непреодолимое желание следить глазами за солнечным зайчиком, пылинкой. Ему предстояло научиться сводить на нет жизнь всех своих нервов и мускулов, о которых он и не подозревал и которые втайне бунтовали против насилия, привыкнув к свободной телесной жизни. Но его воля неведомыми путями добиралась до бунтовщиков и железной хваткой подавляла сопротивление. Вскоре он стал видеть в зеркале безликое, бесцветное существо и сам не узнавал его, поскольку оно никем и не было.