Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы.

Одетта вмешалась, уточнила те пункты, которые просил уточнить капрал. Впрочем, факт самоубийства не вызывал ни у кого сомнений. Полицейский врач освидетельствовал тело, ни во что особенно не вникая. Дутру хотелось спать. Раньше, когда его наказывали или жизнь становилась ему не под силу, он засыпал где угодно: на занятиях, в уголке двора, на краю канавы, по четвергам на прогулке. Вот и теперь ему хотелось сбежать в милосердное забытье.

— Мой сын может уйти? — спросила Одетта.

Она видела все. Она думала обо всем. Она помогла ему подняться и проводила до двери.

— Подожди меня в машине, я скоро вернусь.

Дутр перешел улицу. Кучками по несколько человек стояли любопытные. Вдоль домов прохаживался полицейский. И все это вместе означало одно — конец. Чего? Может быть, молодости. Одним прыжком перепрыгнул он добрый десяток лет, сравнялся с Влади и разом покончил с радостью, порывами, дрожью, трепетом — со всем, что, напрягаясь и вибрируя, истекает или потом, или слезами. Он стал камнем. Его положили тут — он будет лежать; толкнут — покатится дальше.

Владимир ждал Дутра возле пикапа.

— Владимир уходит, — сообщил он.

— Что? Что? — равнодушно переспросил Дутр. — Куда? Владимир подбородком указал на железную дорогу, которая виднелась в конце улицы и поднималась по склону вверх к выцветшему южному небу.

— Туда. Все равно куда.

— Ты нас оставляешь?

— Да.

— Почему?

Владимир опустил голову, задумался. Он надел чистую рубашку, накинул сверху серый пуловер. На сиденье пикапа Дутр заметил его старенький чемоданчик с ручкой, обмотанной изоляционной лентой. Владимир развел руками.

— Все кончилось, — сказал он. — Альберто кончились. Две девушки умерли. Не натурально.

— А как?

— Убиты… Morden.

Дутр сжал кулаки.

— Не смей произносить это слово. Ты ведь понимаешь. Оно причинило мне много зла. Morden?! Ты как будто хочешь сказать… Тебе что, страшно?

— Нет, совсем нет.

Узкое, с впалыми щеками лицо Владимира исказила горестная гримаса, собрав морщины в уголках глаз. Он оперся на дверцу пикапа.

— Влади любил малышек, — прошептал он.

— А! — сказал Дутр, — и ты тоже.

Они замолчали. Полицейский прошел мимо них, со скучающим видом заложив руки за ремень.

— А что будешь делать?

Владимир пожал плечами.

— Останься! — попросил Дутр.

— Нет.

— Может, ты думаешь…

Он сжал руку Владимира.

— Ну скажи! Скажи наконец! Думаешь, что мы, да? И поэтому уходишь? Ну давай! Вали! Чего ждешь?!

Дутр поднес руку к горлу, чувствуя, что его перехватило.

— А я, Влади? Ты обо мне подумал?

— Вы… тоже уедете.

— Каждый в свою сторону поедет? Такое ты предлагаешь?.. Ну и вали отсюда, идиот!

Одетта вышла из полицейского участка и не спеша подошла к ним. Лицо напряжено, глаза жесткие, как в дни репетиций. Она сразу все поняла.

— Мотаешь? Понял, что терпим кораблекрушение?

Владимир не ответил. Выглядел он необыкновенно достойно, если не сказать благородно: в бедной одежде, с изможденным лицом отшельника, одолеваемого видениями.

— Упрашивать не буду, не дождешься! К такому не привычна. Пьер, выдай ему денег. Я не хочу, чтобы он побирался.

Владимир взял свой чемоданчик и осторожно отвел протянутые деньги.

— Дайте мне голубок, — попросил он.

— Бери, если хочешь, — ответила Одетта.

Владимир вспрыгнул в фургон, вернулся с клеткой, потом подошел к Одетте и с простодушной непринужденностью, для которой не существовало ни улицы, ни любопытных, ни полицейских, поцеловал ей руку.

— Друг, — шепнул он. — Всегда друг.

Со стареньким чемоданчиком в одной руке, прижимая другой к груди клетку с голубками, он зашагал в сторону вокзала. Одетта проводила его взглядом.

— Пьер, — сказала она глухо, — я хотела бы, чтоб ты был таким добрым, как он…

Она повернулась, машинально взглянула на свои руки, пошевелила пальцами.

— Придется управляться вдвоем, — вздохнула она. — Переодевайся и поезжай в Виши один. Для оформления бумаг ты здесь не нужен. Я приеду дня через два. Фургоны пока пристрою в гараже. Как только повидаю Вийори, решу, что делать дальше. Давай собирайся, и поскорее. Ты мне мешаешь!

Вечером Дутр уже был В Виши и поселился в скромной гостинице, зная, что жизнь у них будет теперь нелегкой. Наступила ночь. Дутр вышел на набережную Алье, облокотился на парапет. Несчастным он себя не чувствовал. Он был мертв. Бродил где-то на пограничье с небытием без любви, мыслей, желаний. Он будет делать все, что от него захотят. Он знал, что стал точь-в-точь как его отец. Скоро у него появятся те же мании. Ему будут кричать в маленьких городишках: «Гляди-ка, профессор Альберто!» Он тоже узнает превратности судьбы, удачи и неудачи. Будет забавлять лавочников, белошвеек, школьников. Придет день, и он умрет на узкой кровати в черном фраке с увядшим цветком в петлице, и на манишке у него не будет хватать пуговицы. А в кармане у него найдут один-единственный доллар… Река текла, полная танцующих звезд и мерцающего света фонарей. Дутр стиснул руки, и глаза его в последний раз наполнились слезами.

Вийори был толст, обтирал шею желтым носовым платком, барабанил левой рукой по мраморной крышке стола.

— Для самоубийства были какие-то причины? — осведомился он.

Одетта, прежде чем пригубить, недоверчиво понюхала аперитив.

— Никаких, — отрезала она.

— Впервые слышу о таком необыкновенном самоубийстве, — вновь заговорил Вийори. — Повеситься на ходу в тряском фургоне, где тебя бросает из стороны в сторону… Да-а, нужно на самом деле очень хотеть умереть.

— Наверное, она очень и хотела, — процедила Одетта.

Вийори повернулся к Дутру и, ткнув пальцем сперва в Одетту, потом в него, спросил:

— А между вами не было…

— Ничего, — отрезала Одетта.

— Да, конечно, — согласился Вийори, — меня это не касается.

Он отпил глоток перно, задержал его во рту, переводя глаза с Одетты на Дутра, потом медленно проглотил и облизнулся.

— Я сказал, что это меня не касается, но сказал из вежливости. Потому что самоубийство очень повредит нашим делам, не так ли?

— Так, знаю, — сказала Одетта.

— Знаете! А я сомневаюсь, отдаете ли вы себе отчет в сложившейся ситуации?

Он доверительно наклонился над столиком, и сладковатый запах перно стал чувствоваться сильнее.

— Я читал газеты, — шепнул он. — Расследование закончено. Хорошо. Все выяснено, тем лучше для вас. Но если я звоню кому-нибудь из директоров курзалов и называю ваше имя, что они мне отвечают? А? Семейство Альберто? Девушка, покончившая с собой? Нет, спасибо.

Он поднял жирную ладонь с отчетливой сеткой линий.

— Я, разумеется, настаиваю. Вы меня знаете. И меня слушают, потому что как-никак, — он принужденно усмехнулся, — к моему мнению все-таки немного прислушиваются. Но предлагают смехотворную плату.