Н Бомж - Мой Кент [СИ]

Ближайший дом, не менее старый, отстоял метров на пятьдесят, почему-то отгородившись от углового высоким кирпичным оштукатуренным забором.

На других углах перекрестка жилых домов не было — на одном стояло стандартное четырехэтажное здание средней школы, обнесенной забором из стальных прутьев, имеющих наконечники боевых пик, — на другом одно из бесчисленных столичных НИИ.

Мужественно выстояв длинную очередь за мороженым, я направился во двор архитектурного ансамбля «П» и пристроился на одну из скамеек, на которой уже восседала единственная во дворе старушка в цветастой ситцевой кофточке с короткими рукавами. Она сидела, сложив руки на груди, с выражением на лице, словно когда-то давным-давно ей дали понюхать что-то крайне непристойное и с тех пор ей никак не удавалось согнать с лица гримасу отвращения.

— Что-то у вас дворник от рук отбился, — начал я напрашиваться на долгий душевный разговор.

Она, глядя на меня искоса из-под нахмуренных бровей, смерила с головы до ног, оценивая, стою ли я ее внимания:

— Да нет, милок, у нас дворничиха очень порядочная женщина, каждый день убирает и подметает, да и сынок ей все время помогает, хороший такой мальчик, даже в пионерский лагерь на лето не поехал, буду, говорит, маме помогать, а путевку-то им бесплатно давали — отца у них нету. А с чего ты взял, что дворник у нас плохой? — Она смотрела на меня со своей брезгливой гримасой, как будто я и был тем самым, непристойным, что она когда-то понюхала, может быть, даже попробовала на вкус.

— Ну как же, — воодушевился я хорошим началом, — вон на дорожках, прямо перед подъездами елочные ветки валяются, как будто нарочно накидали.

— Нарочно и накидали, милок, ты вроде похож на русского, а таких простых вещей не знаешь, — она вновь смерила меня взглядом, казалось, ее вот-вот стошнит от отвращения. — Нарочно и накидали, женщину сегодня хоронили, вон из того подъезда, где лифт не работает, из-за него, проклятого, и померла, собака ничего, хоть бы что, а она померла позавчера в лифте.

— Разбилась, что ли? — насторожился я.

— Если бы. — Она покачала головой, словно осуждая покойницу за то, что та не посоветовалась с ней, как лучше помереть. — Трос оборвался, да лифт-то не разбился, а вроде бы как на подушку шмякнулся, она и померла от страха. Вышла, называется, с собачкой погулять, сунулась в лифт, а трос возьми да и оборвись, ни царапин, ни ссадин, ни ушибов, со страху померла, сердце не выдержало, пока летела с шестого этажа, царствие ей небесное, вечный покой. Хорошая была женщина, не старая еще — шестьдесят лет всего было, незамужняя, одна жила, собачку держала, пуделя карликового, сама работала в театре бухгалтером, работники из театра и хоронили. Анной Георгиевной звали, хорошая была женщина, душевная. А лифт специально не ремонтируют — все комиссии ходят третий день. Комиссии ходят, а человека-то нет…

Я ее уже почти не слышал.

Выносной лифт, остановленный надолго на первом этаже — идеальное место для вооруженной засады! Все пять подъездов под прицелом и выход так же в парадную дверь на улицу…

Теперь все встало на свои места, сориентироваться стало значительно проще, сориентироваться, чтобы самому не попасть под пули.

Старушка еще говорила что-то насчет легкой смерти, о том, как плохо оказаться больной на руках у своих близких, как, например, в тридцать четвертой квартире женщина парализованная седьмой год лежит, с дочерью замужней живет, у которой детей двое и муж, вроде бы не пьяница, а нет-нет да и нажрется, все в одной комнате, а квартиру который год обещают…

Отдав остатки мороженого болтавшейся неподалеку дворняжке с большими грустными и доверчивыми глазами, пробормотав старушке невнятные извинения по поводу нехватки времени, я вышел на улицу и свернул к троллейбусной остановке.

Подходя к общежитию, я увидел такси Толика. Заметив меня, он вышел из машины и кивнул в сторону дворика, где мы с ним переписывались вчера. Там так же, как вчера, резвилась ребятня, лишенная возможности жить летом на даче или в деревне у бабушки, в тени канадских кленов покоилась пара колясок с младенцами под присмотром молодых мам, лениво беседующих между собой.

Мы присели на скамейку, стоявшую на самом солнцепеке, Э и Толик протянул мне почтовый конверт, слегка приоткрыв который я увидел паспорт, военный билет, трудовую книжку и записку, написанную удивительно красивым каллиграфическим почерком. Не могу сказать, что это был почерк Шамана — он сам часто говорил еще в в детском доме об отсутствии у него собственного почерка.

Записка гласила:

«Вадик! Я даю тебе адрес в Питере, брось это дело и поезжай туда. Там у тебя будет комната в общежитии и нормальная работа. Предварительная договоренность есть. Эти люди оставят тебя в покое — я об этом позабочусь. О Мокрове не беспокойся — не тот человек Мак, чтобы попасть в заложники, тут что-то другое — мне кажется, он тебя элементарно подставляет. Собирай рюкзак, бери пару канистр бензина для Матильды и дуй в Питер. Даю слово, что все улажу».

Шаману можно верить. Такие специалисты, как он, ценятся очень высоко и попадают за решетку крайне редко, их берегут как зеницу ока. И не обязательно воры. Свою первую серьезную работу он сделал для женщины, у которой что-то было не в порядке со стажем в трудовой книжке и, соответственно, с оформлением пенсии.

А несчастные прогульщики с клеймом трех тузов в трудовой книжке? После долгих мытарств в поисках работы они готовы были отдать все за избавление от позорного, не всегда справедливо поставленного клейма. Но нужно отдать должное Шаману — он никогда не драл три шкуры с клиента.

Я жестами показал Толику, чтобы он дал мне записную книжку с ручкой и, немного подумав, написал: «Спасибо, Толян, за все. Больше здесь не светись, не надо. Я перед тобой как всегда в долгу. Передай привет и большущее спасибо Лехе-Шаману. Прощай, может, когда-нибудь увидимся. Пожелай мне удачи, она мне вскоре очень-очень пригодится. Еще раз спасибо, брат».

Толик выхватил у меня записную книжку и ручку и торопливо начал писать: «Вадим, послушайся Шамана! Остановись, Юрка выкрутится, это не он заложник, а ты…»

…Я вернулся из Афгана полный радужных надежд на работу, на учебу в институте, на получение квартиры. Через неделю о надеждах я вспоминал с горькой иронией.

В автоколонне, куда я обратился по поводу работы, мне предложили рафик, стоявший у забора, на корпусе которого следовало бы сделать надпись несмываемой краской: «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК ПОДХОДЯЩИЙ КО МНЕ». Механик, стараясь не смотреть мне в лицо, сказал:

— Вот, приводи ее в порядок и вперед.

До «вперед» было месяцев шесть изнурительной работы и столько же месячных зарплат на запчасти.