Н Бомж - Мой Кент [СИ]

— Зачем тебе все это нужно, Франя? — ст. Зина явно старалась выиграть время. — Зачем? Мы же знаем и ты, и я, и все знают, что музыканты всех времен поклялись никогда не исполнять произведений Сальери, или ты хочешь это сделать ради каких-нибудь нуворишей за деньги? Зачем искать ноты Сальери, сыграй им «Семь-сорок», они все равно не поймут.

Похоже на то, что Франц едва сдерживал отчаяние и ярость:

— Мама, я не собираюсь исполнять произведения Сальери ни за какие деньги, но на Западе объявился чудак, который скупает подлинные рукописи Сальери за очень хорошие деньги.

Я представил себе ст. Зину, пренебрежительно махнувшую в сторону еще не старого Франца, который наверняка уменьшался в росте от душившей его бессильной злобы.

— А-а-а-а… брось, для тебя полтора рубля были уже хорошие деньги. — Ее голос выражал твердую уверенность в том, что ее послушному Францу, охваченному пламенем ярости, которая ощущалась даже здесь, наверху, во всяком случае сегодня, на чердак не попасть.

— Та часть рукописей, которая принадлежит мне… нам, оценивается более чем в восемьдесят тысяч долларов, — голос Франца сорвался на фальцет, — мама, в чем дело, объясни, почему ты мне не даешь ключ от чердака, почему мне нельзя туда подняться, что ты там прячешь, что я не должен знать?

— Успокойся, — старуха решила зайти с другого конца, — весной у нас был пожарный инспектор и велел убрать с чердака весь хлам, особенно он обратил внимание на эти старые, никому не нужные книги и тетради. Я знаю, что ты все тщательно отобрал из них все необходимое тебе, когда переезжал отсюда, а из оставшегося кое-что отобрала Берта, но очень немного. Остальное я сожгла, все до последнего листика. — Я поразился ее изобретательности, с какой она обвела вокруг пальца своего Франю.

Внизу наступила долгая пауза, слышались грузные шаги: видимо, Франц ходил по комнате, переваривая столь тяжелую для него утрату.

— Ну что ж, — наконец заговорил он, убитый горем, — я сам виноват, надо было смотреть чуть дальше своего носа, наверное, только такой дурак, как я, смог бросить без присмотра старинную рукопись, но кто же мог знать? Это же Сальери!

— Не расстраивайся, сынок, ты же не умрешь ведь с голоду без этих проклятых рукописей, черт с ними, с долларами, здоровье и нервы не купишь ни за какие доллары. Франя! Вспомни, я тебе много раз говорила: умный еврей не должен переживать из-за потери денег, а ты ведь у меня умный, ты же знаешь, мы все тобой гордимся, даже Гальперины.

Очень похоже на то, что Франца осенило:

— А как ты думаешь, может быть, Берта забрала их себе, она ведь с детства была такой практичной.

— Вполне возможно, — слишком поспешно согласилась ст. Зина, — я спрошу у нее. А что ей сказать, если ЭТО у нее? Чтобы она вернула тебе?

Франц был в явном замешательстве:

— Ну… скажи ей, что рукописи стоят денег, и если она захочет их продать… пусть она их отдаст тебе, а ты сходи к Солодчикам и позвони мне.

По-видимому, сама мысль о том, что деньги могут попасть к ненавистному гою, уведшему у него, Франца Менциковского, единственную дочь, была невыносима, и он вскоре распрощался.

Проходя верандо, й он несколько замешкался, и я ощутил его огненный взгляд, брошенный на непонятно какого дьявола запертый на замок люк, а на чердаке долго клубилась запущенная им лютая злоба на всех этих бездельников и дармоедов из пожарного управления, шарившихся по чужим чердакам.

Мы сидели в комнате для гостей. За окном темная августовская ночь уверенно вступила в свои права. В соседней комнате шумно ворочалась и вздыхала старая Зина. В комнате было традиционно темно.

Бутылка коньяка была уже наполовину пустой, но в Берте не чувствовалось привычной блаженной расслабленности. Ее определенно что-то беспокоило.

— Я думаю, все скоро должно кончиться, Вадим, — произнесла она приглушенным шепотом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я и в моей груди что-то сжалось.

— Твои или, вернее, наши проблемы, — она потянулась к пачке сигарет.

— У меня нет и не будет проблем, пока ты со мной, — не очень убедительно заявил я.

— Ты прекрасно знаешь сам, что бесконечно все это продолжаться не может.

Как всегда, она была права. Долгое время мы старательно избегали этой темы, но видимо, пришло время спускать шлюпку и грести изо всех сил подальше от корабля, грести в беспросветную тьму.

— Сам Бог натолкнул тебя на английский язык, а мне подсказал выход из положения, — продолжала Берта, Которая Была Всегда Права, — да и рукопись тоже Бог послал.

Я был уверен, что она уже все обдумала, что-то такое, к чему меня тихонечко подводит, чтобы не слишком шокировать меня, ходит вокруг да около, словно боится сообщить о смерти близкого человека.

— Причем здесь Бог, рукопись и английский? — спросил я смутно догадываясь о том, что сейчас услышу от нее.

— За эти доллары я купила для тебя возможность уехать туда, где ты будешь в полной безопасности.

Уже купила! Опять за меня все решают, за меня думают.

— И когда это произойдет? — полюбопытствовал я, стараясь скрыть легкое раздражение.

— Дней через десять-двенадцать. Давай пока обсудим детали. Тебе недолго там быть одному, я приеду почти следом за тобой. — Она и не старалась скрыть своего возбуждения.

За всем этим слышался тихий, но отчетливый колокольный звон тревоги.

Я закрыл ей ладонью рот и прошептал в ухо:

— У нас еще есть время, детали подождут, а вот я больше ждать не хочу…

Она тихонько отстранилась и предложила:

— Давай выпьем за удачу, только принеси мне, пожалуйста, холодной воды.

Я тихонько отправился на кухню за холодной водой, было слышно, как из бутылки булькая лился коньяк…

Они нашли меня и здесь.

Я лежал в одних трусах, спеленутый по рукам и ногам прочной капроновой тесьмой. В залитой светом комнате пахло хлороформом, наверное, им отключили меня перед тем как связать.

Берта лежала на второй кровати совершенно голая, лицом вверх, с раскинутыми руками и ногами, связанными тесьмой, пропущенной под кроватью, ее рот был заклеен широкой полосой лейкопластыря.

Я застонал от унижения, ярости и бессилия.

Их было трое, и среди них я сразу узнал доктора, который меня лечил. Он был, как всегда, элегантен, лицо было бесстрастно. Он снял джинсовую куртку, под которой оказалась майка с надписью на английском языке, которую можно было перевести приблизительно так: «ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ, И БУДЕМ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ».

Второй, белобрысый, стриженый почти наголо в темно-синей рубашке с погончиками и закатанными выше локтя рукавами. Он не мог отвести глаз от распятой обнаженной Берты, и весь его облик выражал звериное желание овладеть столь доступной плотью.