Любовь Арестова - Тайна двойного убийства

— с горечью промолвил он.

— Мы за этим псом сколько дней идем, — со злостью вмешался Вадим и крикнул Игошину: — Ты бы нашим мужикам попался, гад, они бы тебя под орех разделали! За что ты ребят? За что?!

Пришлось Николаеву успокаивать Вадима, но он извлек урок из этого разговора: нужно было опасаться не только побега Игошина, но и самосуда над ним. Значит, в каждой группе охраны должен быть работник милиции. Нужны Колбин и Балуткин. "А пока, — подумал Николаев, — смотри, Ваня, в оба и за тем, и за другими. Ночь впереди”.

Нужно было оформлять документы. Разложив бумагу на ровном пне, торчавшем у костра, лейтенант составил протокол задержания и приступил к обыску Игошина. Тот не сопротивлялся, равнодушно разрешая снимать с себя вещи, которые узнавал кипевший от ярости Вадим.

На руке Игошина были часы Нефедова — их хорошо знал Вадим, в кармане нашли нефедовский же складной нож, ружье — двустволка с вертикальными стволами — принадлежало завхозу.

— Рюкзак у него должен быть, — подсказал Сорока.

— Где твой сидор, парень? — обратился он к Игошину. Тот молча кивнул в сторону тропы.

Лейтенант разрешил Сороке поискать рюкзак Игошина, и охотник вскоре принес его к костру.

— Спрятал у опушки, мерзавец, недалеко от тропы, — пояснил он.

Тут Андрей "Медвежье сердце" впервые поднял лицо, грязно выругался:

— Иуда ты, дед, — хрипло сказал он. — Поверил я тебе зря. Я за вами вдоль тропы километров десять шел, надо было перестрелять всех, как уток, — пожалел. Знал бы, зачем идете, — всех порешил.

— Вот как? — дед Сорока направился, было, к Игошину, но лейтенант предостерегающе поднял руку, и он остановился.

— Нет, не Иуда я. Это ты род людской опозорил, тайгу опоганил. Зверем бы назвал я тебя, да боюсь зверя обидеть. Э, да что говорить, — Сорока устало махнул рукой.

В рюкзаке Игошина тоже обнаружились вещи убитых.

Между тем наступали сумерки. Возвратились из маршрута геологи — два здоровенных парня. Долго кипели страсти, когда узнали они о происшедшем — убийстве, розыске, задержании Андрея Игошина. Опять Николаеву Пришлось напомнить людям, что нельзя допустить самоуправства.

Игошину устроили постель, но он отказался лечь, сидел, прислонившись спиной к дереву, запрокинул голову, смотрел в небо.

Опустилась на землю черная, без просвета ночь.

От озера пополз клочковатый туман. В костре потрескивали ветки.

Измученного и потрясенного событиями Вадима отправили спать. Сорока отказался: "Не усну я. Да мне по-стариковски много ли сна надо? Посижу с тобой, Иван Александрович”.

Напряжение погони понемногу спадало, Николаев думал теперь о том, как организовать конвоирование. И еще очень хотелось ему допросить Игошина, но он каким-то внутренним чутьем понял, что нужно подождать, пока схлынет злость Андрея, погаснет надежда вырваться, уйти в тайгу и захочется облегчить душу признанием.

— Иван Александрыч, — тихо сказал Сорока, — как бы Балуткин в шалаше нас не стал дожидаться, время потеряем.

— Придется сходить к шалашу. Там нужно и обыск сделать, может быть, еще вещи найдем. Я оставить его, — Николаев кивнул на Андрея, — не могу, Вадим дороги не знает, геологов наши ребята не знают, остается вас просить.

— Господи, зачем меня просить, — обиделся Сорока, — зачем просить, когда я сам хотел предложить. Я до свету уйду налегке, а ты Колбину напиши, что нужно сделать. Дождусь их, сделаем, что положено, и вернемся.

— Что бы я делал без вас, Семеныч? — благодарно ответил Николаев.

— Брось, парень, общее дело делаем.

— Конечно, общее. Но рад я, что познакомился с вами.

— Какое это знакомство! — Дед Сорока мечтательно протянул: — Э-эх, приезжай-ка ты ко мне в отпуск. В такие места тебя уведу, такие чудеса покажу — никогда не захочется к Черному морю.

— Хорошо бы. Люблю тайгу. А у Черного моря я не был. Деньги туда, говорят, надо большие. А я только обживаюсь. Жена у меня, дочке два года, шустрая такая. К родителям ездим, стареют они. Какое тут море! А в тайгу бы я с удовольствием, да еще с вами.

Мечтая о тайге, Николаев не знал еще, что совсем скоро судьба снова сведет его с Сорокой, надолго привяжет к здешним местам, и однажды Сорока поведет его по заветным тропам, с гордостью покажет любимые потайные уголки. Они познакомились в трудные дни, узнали цену друг друга, и, несмотря на разницу в возрасте, свяжет их крепкая дружба. Одинокий старик отогреет свое сердце в доме Николаева, полюбит маленькую Олю, которая будет называть его ласково дедулей. И когда загадочная смерть внезапно настигнет-таки Сороку в его любимой тайге, Николаев найдет его и отдаст последний долг.

А пока они тихо разговаривали, сидя у костра.

Николаева клонило ко сну от усталости и напряжения, и мудрый Сорока, оставив попытки уговорить его соснуть, развлекал лейтенанта разговорами, рассказами о таежной жизни. Сменили друг друга геологи. Выполз из палатки заспанный Вадим, глаз у него заплыл окончательно.

— Это он меня сапогом стукнул, — пожаловался, прикладывая к щеке намоченный в озере платок.

— До свадьбы заживет, парень, не горюй, зато как лихо ты его оседлал, — утешил и похвалил его Сорока.

Ночь проходила. Начинало светлеть за Саянами небо. Засобирался в путь Сорока.

— Пока они там будут работать, вы отдохните, это просто приказ, — как можно строже сказал Николаев. — Когда вас ждать?

— Ладно, приказ, — усмехнулся Сорока, — ты за меня не волнуйся, я свои силы знаю. А ждать нас, — он задумался, — спешить будем, но только после полудня сюда поспеем, не раньше.

Ушел Сорока.

Геологи рядышком сидели у костра, молчали.

Николаев подсел поближе к Игошину, который, запрокинув голову, тоскливо глядел в розовеющее небо. Всю ночь он тоже не спал, неподвижно и молча сидел, то уставившись в небо, то прикрывая глаза набухшими от слез веками.

— Пить дайте, — вдруг сказал он.

Геолог принес кружку остывшего чаю. Напившись, Игошин тихо спросил:

— Как вы про меня узнали?

— Уж узнали, — ответил спокойно Николаев, — все про тебя узнали. И как из отпуска не вернулся, и как в тайгу ушел, и как с геологами встретился.

— Не хотел я, — Игошин закачал головой, — не хотел я их убивать, так получилось, я сейчас расскажу.

— Давай-ка по порядку все, — посоветовал Николаев. И Игошин начал свой рассказ.

— В армию я с охотой пошел. Надоело дома. Мамка, сестры сперва приставали — учись, учись, потом стали приставать — иди в колхоз работать или в леспромхоз. Ну не хочу я ярмо на себя надевать, жить хочу как хочу, а они — нет, зудят и зудят. Один раз Балуткин — это участковый наш, прискакал: "Нехорошо, — говорит, — Андрей, надо трудовую книжку заводить, чего ты как босяк живешь?” Надоели мне. Стреляю я отлично, думал, в армии мне легко будет. Куда там! Стрелять мне почти не пришлось. А только что прибыли в часть — все надо мной начальники, везде строем, по команде, народу кругом полно, ни днем, ни ночью покоя нет мне. Время идет, а я не могу привыкнуть никак. Батя меня гордости учил, а тут!…