Дмитрий Петров - Расплата. Яростное безумие

— То есть? — не поняла она. — Что странно? Что тебя смущает?

— Но это будет подозрительно, — сказал он. — Женщина может что-нибудь заподозрить… Почувствовать что-то.

Ирина жестко усмехнулась:

— Это не имеет никакого значения, что она там почувствует или заподозрит… В тот момент, когда она переступает порог нашей квартиры, можно считать, что она уже готовый труп. Совершенно неважно, что она там может подумать в те несколько минут, что еще будет жива.

А потом Ирина вообще сказала, что ей кажется, что было бы лучше всего давать жертве понять, что ее ожидает. Чтобы она за минуту или за две уже знала, что ее ждет неминуемая смерть.

— Почему? — спросил Сергей, который так никогда и не мог поспеть мыслью за изощренной фантазией супруги. — Зачем тебе это надо?

— Дело в том, — сказала Ирина, — что если жертва умирает в мучениях или в смертельном страхе, ее мясо потом приобретает приятный вкус. И оно делается мягче, нежнее.

— Почему ты так думаешь? — удивился Сергей.

— Во первых, я читала об этом, — ответила Ирина, — В одной книге рассказывается о том, как во Вьетнаме едят собак и непременно делают так, чтобы собака умерла в страхе и мучениях. Это — закон вьетнамской кухни. А кроме того, — добавила она, — я сама это уже почувствовала в прошлый раз.

Сергей не стал спорить, и теперь Ирина в последнюю минуту давала женщине время для того, чтобы она успела по-настоящему осознать свое положение и испугаться.

Не спорил и Сергей, все исполнял по одной простой причине. Он теперь действительно «втянулся» и знал, что Ирина права — то ли сыграл секрет мордовского волшебства, то ли что еще… Но ему было известно — после трапезы их непременно ждет неслыханная, безмерная, безграничная страсть…

Оба супруга превратились в своего рода наркоманов. Вкус крови, запах человечины дурманил их. Они тянулись к нему каждый день, и с каждым разом тяготение становилось все сильнее.

Сергей при этом продолжал ходить на работу и выполнять свои обязанности. Только он перестал поддерживать отношения с товарищами. Это закончилось. Кто-то из прежних приятелей обиделся, кто-то забыл о нем, но его это больше не волновало. Теперь он жил как бы в своем особом мире, где не было места ничему, кроме отчаянных глаз жертвы, кроме ярких кусков нежного мяса на полу… И кроме непременного прощального поцелуя в мягкие податливые губы мертвой холодеющей головы…

Ирина уволилась с работы. Она сказала, что теперь так вошла «во вкус», что боится иметь дело с маленькими пациентами.

— Боюсь, что просто могу кинуться и загрызть прямо в кресле, — усмехаясь, призналась она мужу. — Сидит ребеночек, кричит в кресле. А горлышко беленькое так и трепещет… Вот я и думаю: «Сейчас брошусь и зубами разорву. Вот прямо сейчас». Так что лучше я дома буду сидеть, так безопаснее.

Последнюю жертву — женщину с вокзала — она привела сама. Ей захотелось немного поговорить с мертвой перед тем, как съесть ее.

Мы с Валентиной приехали в Белогорск сразу после свадьбы и окончания института.

Клуб, в который меня назначили директором, оправдал мои самые худшие опасения. Я прекрасно помнил его, но за время моего отсутствия в родном городе он еще больше обветшал и превратился просто в большой сарай.

В отделе культуры исполкома мне сказали, что средств на ремонт нет и не предвидится. Что если я сам найду спонсоров, то могу ремонтировать его, да и вообще делать что угодно. Но какие спонсоры в нашем Белогорске?

А даже если бы и нашлись потенциальные спонсоры, они предпочли бы помочь кому-нибудь другому, а не морально устаревшему клубу на окраине…

Днем клуб стоял совсем пустой, по вечерам в одном маленьком зале проходили занятия аэробикой для семи престарелых женщин, и еще были два кружка для подростков — макраме и вязания. Ходили туда по десять девочек от двенадцати до семнадцати лет.

Это называется «платная сеть», за счет которой умные методички из министерства советуют мне выживать и содержать учреждение культуры… Да этих копеек, что выручались от трех кружков, не хватало даже на то, чтобы заколачивать щели в стенах нашего клуба.

Правда, мне повезло в том, что была ставка художественного руководителя. Все эти штатные расписания, оставшиеся от застойных времен, сейчас не имеют никакого смысла, но могут подчас служить некоторым подспорьем для нуждающихся.

Так что я оформил свою жену художественным руководителем. В отделе культуры хмурая тетка-заведующая, правда, сказала мне, что это называется «семейственность», но я не стал ее слушать.

Слово «семейственность» пришло из пятидесятых годов, как и сама хмурая заведующая.

И если власть не способна меня прокормить своей зарплатой и не способна вообще обеспечивать мне хотя бы нормальную жизнь, она теряет право что-либо запрещать и указывать…

Работы у Валентины почти совсем не было. Так, иногда напечатать что-нибудь на машинке. Как, впрочем, и у меня. Платили нам ровно столько, чтобы мы не умерли с голоду на улице, по дороге на работу.

Много времени мы потратили на то, чтобы привести в порядок дом, в котором поселились.

С каким странным чувством я входил в него сразу по приезде. Взяв у соседки ключ, я отпер дверь и первое, что ощутил, был запах, который ударил мне в нос

Даже не знаю, что это было, но в каждом доме, в каждой семье есть свой запах. Это был запах моего детства. Я уже забыл его, но стоило мне ощутить его, как все воспоминания детства набросились на меня.

Воспоминания были смешанные. Сначала я вспомнил отца, потом себя у него на коленях. Потом музыкальную школу… Затем была мама, с которой мы занимались на фортепиано.

Потом пришли, как будто по хронологии, неприятные, ужасные воспоминания. Я гнал их от себя, но они не уходили. Каждый раз, когда я наталкивался на оставленные мамины вещи, я шарахался от них, и меня пробирала дрожь.

Моя подростковая кровать оказалась безнадежно мала сейчас. Валентина в первый вечер постелила нам на маминой кровати в ее бывшей спальне.

Это была та самая кровать, на которой я увидел маму в ту памятную ночь. Мы с Валентиной легли. Теперь она уже хорошо знала, как все нужно делать, чтобы не спугнуть меня.

Белье на кровати было белоснежное, оно хрустело крахмалом. Сама Валентина была ласкова и обнимала меня, шептала удивительные нежные слова.

Она вообще была всегда очень инициативна в постели. Что же ей оставалось делать с таким мужем, как я?

Меня ведь каждый раз нужно было долго «обрабатывать» предварительно и как бы усыплять мои мысли, чтобы я что-то смог…

Но в ту, первую ночь, я вообще не смог ничего. Эта кровать, на которой мы лежали, наводила на меня такие мрачные мысли и такое отвращение к женщинам, что все усилия Валентины остались напрасными. Я оставался холодным, бесчувственным и равнодушным.