Александр Звягинцев - Вернуться, чтобы уйти

© Звягинцев А. Г., 2020

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2020

Давно собираю истории о русских людях – о тех, кого судьба лишила родины или в силу разных обстоятельств просто забросила на чужбину: по их собственной воле или вопреки ей, по долгу службы, или силой обстоятельств непреодолимого характера…

А встретить таких людей довелось немало. Вот и пишу о них рассказы и очерки. Разные встречи, разные годы, разные люди… Одни одарили меня дружбой надолго, а иные, увы – уже далече…

Есть ли в их жизнях закономерности или судьба каждого наособицу? Вот что интересно. Вот что хотелось бы понять.

Когда первые солнечные лучи коснулись темно-серых черепичных крыш монастыря и затянутых рисовой бумагой окон, зазвучал мелодичный колокольный звон, и на монастырском подворье сразу закипела жизнь. Будто по чьей-то команде засновали по своим делам озабоченные монахи и служки, потянуло дымом и запахом пищи, а из ворот монастыря выбежали гурьбой десятка три мужчин в черных кимоно и рысцой направились к недалекому берегу моря. Среди них заметно выделялся ростом европеец с изуродованным шрамами лицом и с седоватыми волосами, забранными на затылке в тугой пучок.

У кромки прибоя вся группа опустилась на колени и, приняв позу лотоса, устремила неподвижные взоры к красному солнечному шару, торжественно выплывающему из штормового моря. Когда солнце поднялось над волнами, высокий европеец, оставив на берегу кимоно, взбежал на скалу и бросился с нее в бурлящие, пенные буруны. Вынырнув, он проследил глазами за удаляющимся клином отдохнувших на монастырском озере гусей и поплыл вслед за ними в сумеречный морской простор.

Отплыв на значительное расстояние от скал, он лег на спину и полностью отдался воле пенистых волн. Когда сквозь их монотонное шипение его уши уловили шум работающего судового двигателя, он словно очнулся от сна и поплыл на этот звук. Скоро на фоне зависшего над волнами солнечного шара появился силуэт катера пограничной охраны. Поднятой вверх рукой человек приветствовал людей на его палубе.

– Сэр, опять тот сумасшедший купальщик! – сказал капитану-англичанину вахтенный матрос-китаец. – Шторм в пять баллов и вода плюс десять, а ему нипочем!

– Этот парень из клиники профессора-японца, – отозвался капитан. – Да, мы его каждое утро встречаем, и даже шторм ему не шторм, – оторвался от экрана локатора капитан. – За это его стоит поприветствовать!

– Слушаюсь, сэр!

Над пенистыми валами понеслись три протяжных корабельных гудка. Пловец в ответ вновь поднял в приветствии руку.

В это время камуфлированный джип, промчавшись по гулким предрассветным улицам Гонконга, вырвался на шоссе, ведущее к монастырю «Перелетные дикие гуси». Совсем рядом с мокрой лентой асфальта, едва угадываемое в промозглых сумерках начинающегося дня, рокотало штормовое море.

– Остановись-ка, сержант! Время есть – подышим свежим воздухом, – посмотрев на часы, сказал Метлоу водителю.

Тот подогнал джип вплотную к береговым камням, о которые с шипением и брызгами разбивались накатные волны.

Слушать рокот волн, вечную и грозную музыку моря было для Джорджа лучшим отдыхом. Привычку эту он приобрел давно, еще в юности, когда молодым офицером – выпускником академии Вест-Пойнт был направлен для прохождения службы в разведподразделение «зеленых беретов» на американской военной базе Гуантанамо, отрезанной от революционной Кубы глухим бетонным забором и многими рядами колючей проволоки.

В те годы не столько кубинская революция напугала американцев, сколько вскоре объявившиеся в джунглях и горах Сьерра-Маэстра советские воинские части с ракетами, оснащенными ядерными боеголовками и нацеленными на близкие Флориду, Майами и Техас. Американцы, впервые осознавшие жестокие реалии ракетно-ядерного века и уязвимость своей территории, пришли буквально в шоковое состояние. К тому же, пропагандистский маховик «холодной войны», представляющий русских не иначе как исчадиями ада, раскручивался с такой бешеной скоростью, что психические срывы и истерики стали обычным делом для населения Соединенных Штатов.

Георг Мятлефф, как звался в ту пору Джордж Метлоу, сразу почувствовал это на себе. Стоило ему после служебной вахты в засекреченной радиорубке войти в бар, как он начинал ощущать на себе настороженные взгляды посетителей. Сослуживцы с некоторых пор смотрели на него с затаенным вниманием, как смотрят посетители зоопарка на диковинного зверя.

– Раша-а-а!.. – прокатывался иногда шепот между барными стойками.

Однажды один из сослуживцев, причислявший себя к коренным американцам-патриотам, перебрав виски с содовой, даже пытался разрешить проблему личной неприязни к «раша» кулаками. Но молоденький лейтенант «зеленых беретов» был не из тех христиан, кто, получив удар по одной щеке, подставляет другую.

После этого инцидента, закончившегося для «патриота» глубоким нокаутом и сломанной челюстью, командование базы категорически запретило лейтенанту посещение бара, а в служебных документах распорядилось впредь именовать его исключительно на английский лад. Так, помимо своей воли, он стал Джорджем Айвеном Метлоу. В гневе от того, что его лишают родовой фамилии, он подал рапорт об отставке, но получил категорический отказ – Пентагону был необходим точный, с мельчайшими нюансами, перевод радиоперехватов русских ракетчиков, базирующихся в Сьерра-Маэстра. Лейтенанту Метлоу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Свободное время он коротал теперь не за стойкой бара с банкой пива, а в полном одиночестве на берегу Карибского моря.

Иногда по горизонту проходили корабли под красными флагами, но особых эмоций они у него не вызывали. Его родиной была Америка, и все личные помыслы молодого офицера были связаны только с ней. А Россия – она лишь историческая родина. Как известно, у каждого американца без исключения где-нибудь есть своя историческая родина…

Чтобы не терять времени зря, он принялся за изучение арабского и персидского языков. Тогда же взялся за труды русских философов – Бердяева, Розанова, Ильина и даже прочитал в подлиннике Пушкина, Толстого, Достоевского, до которых прежде все не доходили руки. Но особенно Метлоу увлекла поэзия русского Серебряного века. А еще – белоэмигрантского казачьего поэта Николая Туроверова, судьба которого была зеркальным отражением судьбы его родного деда Егора Ивановича Мятлева – бывшего офицера Оренбургского казачьего войска.