Владимир Чванов - Кража

«Да я же с ним и остался, – вдруг понял Солдатов. – Печально это и смешно. Выходит, теперь я Шахову самый близкий человек. Близкий потому, что никого, кроме меня, у него нет, нет человека, кто бы думал о нем».

Солдатов никогда не позволял себе забывать, что он работник уголовного розыска. Он помнил об этом даже в минуты невольного душевного «расслабления». Знал, что и в этих обстоятельствах должен, несмотря ни на что, защищать людей, интересы закона.

С формальной точки зрения Медвецкая должна была импонировать ему: рассказала о том, что было только ей известно. Но для Солдатова как для юриста всегда были максимально важны мотивы поведения человека, его решений. Что рассказала – хорошо. Во имя чего рассказала? Ему всегда были неприятны люди, начинавшие говорить правду лишь тогда, когда это становилось выгодно им самим.

– Идите домой, Зоя Павловна, – сказал он ей. – Все будет решено по закону.

Когда за ней закрылась дверь, он ощутил потребность выйти в коридор и вернуть Медвецкую. Вернуть, чтобы задать ей еще несколько вопросов. Он даже вышел из-за стола, но быстро спохватился: а собственно говоря, о чем я ее спрошу? Солдатов сел в кресло и в бессилии опустил руки на жесткие подлокотники. Он понимал, о чем хотел спросить ее, но понимал и другое: задавать ей свои вопросы морального права у него нет. Ему показалось, что они непосредственного отношения к делу не имели. «Но, может быть, все-таки имеют? – спросил себя Солдатов. – Ведь речь-то идет не об их любви или нелюбви, а о дальнейшей судьбе Шахова, которого ждет суд, о той жизненной атмосфере, в которой развивался его характер в последние годы, во время совместной жизни с Медвецкой». Пока он сидел за столом, Медвецкая уже шла по улице и была далеко от райотдела. Он думал о том, что разговор с ней получился непростой и не было ни в лице ее, ни в голосе того живого страдания, которое свидетельствует о раненом сердце, о душевной боли. Солдатов часто сталкивался с тем, как близкие люди задержанных, арестованных, осужденных глубоко переживают происходящую с их близким человеком драму, и научился безошибочно отличать приметы подлинного сострадания от искусственных тревог, наигранных переживаний, обязательств…

Он шел домой медленно, устало, весь во власти этих неожиданных и тревожных чувств, которые по-новому освещали его судьбу и дело его жизни. Он, в сущности, и до этого, – пусть не в такой форме, испытывал сострадание к людям, которых задерживал и чью вину доказывал, но, может быть, потому, что никогда еще в его присутствии так равнодушно не поступали с его «подопечными», у него это чувство раньше и не было таким глубоким и всепоглощающим. И никогда еще он так ясно не понимал, что смысл его работы в том и состоит, чтобы не было обиженных, одиноких, несчастных, заблудившихся людей, а те, кто стал ими на время, нашли бы в жизни верную дорогу и верных попутчиков.