Николай Старинщиков - В чужой игре

Матрос напряг воображение, устремив глаза к окнам.

– Опустился к окошку, – начал он. – Потом залез в форточку…

– Хорошо. А дальше…

– Потом я подошел к двери и открыл…

– Для чего?

– Чтобы зашли…

– Хорошо. Зашли. Чем потом занимался?

Матрос удивленно посмотрел на судью. Что выкобенивается, когда в деле подробно написано?

Судья ждал, обдирая взглядом подсудимого.

– Потом я открыл холодильник…

– Ну и…

– Там была водка. Выпил и просто сидел. Не до того было. Они ходили, а я просто сидел…

У Матроса не хватало слов, чтобы выразить гамму чувств. Он чуть не свалился тогда с подоконника.

– Сидел?

– Да, ваша честь…

– Устал, что ли?

Зал дружно усмехнулся.

Судья побагровел и пристально посмотрел поверх очков. Театр нашли. Серьезным делом занимаешься, а эти в смех. Утрясти бы дело сегодняшним днем, потому что надоело до самой селезенки. Потерпевших куча, а в самом центре – обворованный адвокат с прокурором. Надо сегодня же закончить приговором.

– У меня, например, в голове не укладывается, – вдруг вспомнил судья. Обворовать собственного соседа! Наверно, бывал у него не раз, и даже выпивать приходилось?

– Да, – согласился Матрос. – Выпивали…

– Как же ты мог?

Судью слегка занесло. Не должен он воспитывать таким образом. Для этого приговор существует. Однако Николаев продолжил.

– А прокурора за что вы так? – спросил он. – Неужели не знали, куда лезете? Ведь есть же негласное правило, что нельзя трогать ни судей, ни прокуроров…

Матрос опустил голову. Конечно, он знал, куда лезет, но не смог удержаться.

– Что молчишь, Бушуев? – допытывался судья.

Матрос продолжал безмолвствовать.

– Ну и молчи.

Николаев демонстративно отвернул от него голову. Все писаные и неписаные сроки по делу давно прошли. Закончить бы действительно сегодня.

И он сделал это. После обеда, выслушав судебные прения и последнее слово подсудимых, он направился в совещательную комнату для постановки приговора.

– Когда ожидать приговор? – спросил вдогонку один из защитников.

Судья Николаев посмотрел на смельчака испепеляющим взглядом. Моду взяли в разговоры вступать. Как только, так сразу. Может, к вечеру, а может, завтра к обеду. Это не игра в кости. И вообще, какое судья имеет право вести частные беседы во время процесса…

Однако вышел Николаев ровно через час.

– Мне кажется, у него приговор был готов, – шепнула Садовская на ухо Печкину.

– Давай-ка послушаем для начала, – отмахнулся тот поспешно. – Может, опять не приговор, а всего лишь определение. Например, о возврате на дополнительное расследование.

Оказалось, суд все-таки вышел к народу с приговором.

Меньше всех получил Вагин. Как выяснилось, он всю жизнь только тем и занимался, что стоял под окнами и ковырял в носу. Суд ограничился тем, что несчастный больной (почки больны – оттого и отекает) отсидел год в следственном изоляторе, и освободил из-под стражи. Бушуева приговорил к пяти годам лишения свободы, Конькова к четырем. Вовочку – к пяти с половиной. Слишком непонятной была его роль по делу. В некоторых местах даже просматривалось организующее начало.

Подсудимые восприняли приговор как должное. Они не спорили в суде друг с другом и не задавали вопросов. Глупые и ненужные ответы могли только ухудшить положение. Друг к другу у них тоже не было претензий. Во всяком случае, так казалось со стороны.

Вовочкина мать негодовала:

– Этому, которому сорок, дали меньше, чем моему. Ну! Где она, справедливость?! Не было ее и нету…

– Теперь нам хотя бы ясно, чем всё закончилось, – мрачно заключил Печкин.

Бывший следователь терпеть не мог свою новую работу. Он чувствовал себя не в своей тарелке. «О них плачет гильотина, а я их теперь защищаю», – нервно думал он.

Вовочкин папа на суде отсутствовал. Он поступал в соответствии с принципом: «Я его туда не гнал, и вообще, кто я им такой…»

Кассационная жалоба, поданная в областной суд, была своевременно рассмотрена. Приговор утвердили. А еще через месяц Вовочку Садовского переправили в колонию.

Однако Нина не смирилась со случившимся. Опять теребит Печкина.

– Говорят, можно еще раз кассацию подать, – учит она юриста.

– Кассационное обжалование невозможно – можно лишь надзорную жалобу подготовить. Но это не изменит его положения.

– Ну, все-таки… Может, напишешь, Витя?

– Конечно, почему не написать, – согласился Печкин. Он понимал: чистой хочет быть перед сыном Садовская. Чтобы не было у того оснований марать ее имя.

Садовская каждый день звонила теперь Печкиным домой и плакала в трубку. Ирина ее успокаивала. Ей понятно, что значит потерять ребенка. У самой дочь в малолетстве умерла. Но Вовочка жив у этой. Рано или поздно вернется и попьет еще кровушки – лучше бы не носилась как с писаной торбой.

И Печкина, не выдержав, как-то брякнула в трубку:

– Извини, Нина… Может, это не мое дело. Но он же – копия папа! Вылитый наш Скакунок!

– Знаю, – согласилась Нина.

– Так что успокойся… Вернется – попьет ещё кровушки…

Печкина еще что-то хотела сказать, потому что слишком очевидным было сходство племянника с братом. Даже голову одинаково держат.

Однако Нина перебила ее:

– Все вы так! – и бросила трубку, донельзя расстроив бывшую золовку.

Садовская после разговора упала на диван и стала рыдать, захлебываясь слезами. Она была теперь абсолютно уверена, что сын стал жертвой стечения обстоятельств. Точно так. Не будь Матроса и прочих деятелей – был бы Вовочка на свободе. Не даст она Вовочке снова упасть. Именно так.

Деньги у Нины водились всегда. Недавно она собралась и съездила к сыну на свидание. Привезла передачу. Денег сунула из-под полы. Сама рисковала. Но все прошло. Сын в каждом письме теперь пишет, как он скучает о ней. Говорит, что был неправ – голова другим была занята. Не было времени думать. И подсказать тоже некому.

Через два года Вовочку увезли в леса далекие – за Пермь, в колонию-поселение. Для матери настали тяжелые времена. Не разлетишься с Волги на свидание. Мало того, Вовочка в последнем телефонном разговоре отругал ее.

– Для чего мне крупа и рожки! Ешь их сама! Присылай деньги. Деньги… Ты понимаешь меня или нет?!

У Нины руки опустились. Дождалась благодарности.

И мать снов вспомнила о Печкиных. Не к кому больше обратиться. Эти хоть совет какой-то дадут. Семья у Нины в детстве была большая, но толку от этого мало. У каждого свои проблемы.

– Зря они его на поселение перевели, – ворчит Нина. – Сидел и сидел бы здесь. Зато рядом.

– Нина, – подхватывает Печкина. – Ты только не обижайся…

– А чё! Я ничё… Конечно, уж… Теперь-то дошло до меня…

– Как мать я тебя, конечно, понимаю. Может, исправится, когда придет.