Руслан Белов - Хирург и Она. Матрица?

– Знаешь, а ты женщина... – заключил Хирург. – Я почувствовал это...

Даша догадалась, каким местом он почувствовал в ней женщину. Ей стало хорошо. Она почувствовала себя дочерью, которой хорошо, которой ничего не угрожает, потому что он рядом.

– Расскажи о себе, – попросила она, подавшись к нему. – Я знаю, тебе это будет неприятно, но...

– Почему неприятно? Ты знаешь, мне так сейчас хорошо – выпил в самый раз, – и все плохое, что во мне есть, отступило. Знаешь, о чем я подумал?

– О чем?

– Я подумал о том, что через полгода мы, может быть, будем лежать вот так рядом, а ты будешь совсем другая...

– Красивая и другая?

– Да.

– А может, не надо ничего делать? Пройдет полгода, и ты привыкнешь ко мне, перестанешь замечать мои ноги и лицо?

– А голубцы с блинами останутся?

– Они будут еще вкуснее, ты увидишь.

– Нет, так не получится. Мы уже выстрелились из пушки. Если мы вернемся назад в дуло, то ничего хорошего не получится. Представь себе Юлия Цезаря, решившего не переходить Рубикон? Или Колумба, махнувшего рукой на Америку? Или Македонского, в сердцах плюнувшего на Гордиев узел?

– А ты представь Трумэна, повернувшего самолет с бомбой от Хиросимы... Или лучше Джона Кеннеди, решившего не воевать с Россией, а договариваться.

– Нет, я не могу так. Я не смогу смотреть на тебя, как на недописанную книгу... И потом эти зубы... Я их боюсь.

– Тебе это нужно? – прошептала Даша, помолчав.

– Да...

– Почему?

– Мы познакомились с ней в палате... Да, в палате...Слушай, налей стакан, а? Я складнее и веселее рассказывать буду?

Даша пошла за вином, хотя ей очень не хотелось напрягать ковалентную связь, возникшую вокруг них.

– Мы познакомились с Лорой в палате... – продолжил Хирург, выпив стакан "Трех семерок".

– Ее звали Лорой?

– Да...

– Лора... – повторила Даша, пытаясь представить фатальную женщину Хирурга.

– Да. Лора. Она смахнула на своем "Феррари" придорожный столб и была вообще никуда. Все переломано, а головка правого бедра так грохнулась, что смотреть на нее было больно.

А сама – вообще тихий ужас... Господь, наверное, похмельный синдром испытывал, когда ее лепил. А я – молодой, напористый, умный. Она как на бога смотрела. Она смотрела, и я чувствовал себя богом. Она смотрела на меня, а я, надо сказать с курса так четвертого, себя уважал, потому что почти все сокурсники были по сравнению со мной деревянными, в профессиональном плане деревянными. Пальцы у меня сами по себе все делали. И я стал богом. И сказал себе – ты поднимешь ее на ноги, и не только поднимешь, но и сделаешь то, что может сделать только бог.

И я сделал. Эту ее головку я так прикрутил – особые винты и отвертки пришлось придумать, и срослось все как капельки ртути. Она сама мне помогла. Она поверила, что я бог. Потом все остальное сделал. И посмотрел на нее, отря пот со лба, и сник. Не божье дело увидел. Изнутри все залатал, а снаружи – собаке не кинешь. И у нее та же мысль на лице. Знаешь людей? Спасешь их от верной смерти, а они смотрят и еще чего-то ждут. И она смотрела. "Зачем мне эти ноги? Эти груди? Эта задница? Они все равно никому не нужны. Нет, ты не бог... Не бог, потому что я не хочу жить". Я ее понял. Представь, кругом Эдемский сад, сам Господь Бог меж кустов прохаживается, а ты – обезьяна. А если обезьяна, значит, не по образу и подобию...

– А ты тогда уже был красив?

– Да как тебе сказать... Ну, было у меня кое-что. Знаешь, это студенческое... Когда мы косметику проходили, я в морг не ходил, как остальные, я себя перед зеркалом правил...

– Над тобой, наверное, смеялись...

– Нет. Большей частью люди у нас на курсе серьезные был. И смотрели не на то, как я изменился, а в корень смотрели.

– И что было с этой Лорой?

– В общем, когда я ее подлечил и подготовил к выписке, она посмотрела мне в глаза, и я раскис и сказал, что это еще не все. Сказал, что планы у меня насчет нее наполеоновские. Она обрадовалась, и спросила, что надо с ее стороны. Я написал на бумажке, и через неделю мы с ней оказались в ее поместье под Нарофоминском. Там все уже было готово, вплоть до хорошего портвейна, – спирт я презираю, тогда презирал, сейчас, ты уже знаешь, хоть политуру размешай – выпью, – и начал ее лечить. Мозги вправил, думал, что вправил, келоиды удалил, – терпеть не могу эти грибы, особенно на лице, – подправил носик, грудь, задницу, скулки, подбородок прорисовал, причем работал на риске, ты же понимаешь, одно неверное движение и все. Но обошлось. Все сделал, как надо. И сел в лужу. Как только бинты с нее сняли, и я посмотрел, так кровь у меня и потекла. Из души потекла. Такая лапушка получилась. А я, уже не стыдно сказать, тогда мальчиком был не целованным. И потому, наверное, сделал ее себе под сердце, нет, не под сердце – под глаза. И еще подсознательно вложил в черты непреклонность – то, что мне порою не хватало. И попал в десятку. Как только бинты с нее слетели, так меня и не стало. Весь я в нее вобрался. Весь в нее вошел, и от меня ничего не осталось. А она в зеркало посмотрела, потом на меня. И знаешь, так посмотрела... Я потом уже понял, как. Как на интерьерного оформителя, достойного похвалы и царского вознаграждения. Молодец, мол, деньги на совесть отработал. Но потом все закрутилось, завертелось, и стали мы с нею жить. Через полгода я хотел уйти, будущее, наверное, чувствовал. Но она не пустила. Не хотела отпускать к другим. Сначала было хорошо. Все эти супермодели перед нею выглядели искусственными. И я ее с большим удовольствием трахал. Трахал, потому что о любви и речи идти не могло. Любовь – это другое. Это когда ты видишь другое. И тебя видят другим. У тебя может быть брюхо и уши разные, а тебя любят... Любят, потому что видят, каким тебя бог сочинил, а не сделала жизнь, обстоятельства и наследственность... И скальпель.

– Ты себе противоречишь. Сначала говорил, что влюбился, потом что трахал. И этот твой рассказ о ней с первым рассказом не вяжется.

– Естественно. Я же поэт в душе. А поэты не повторяются и весьма противоречивы. Особенно после "Трех семерок".

– Рассказывай дальше, поэт...

– Хватит...

– Почему?

– Видишь ли, ты не все сможешь понять правильно, потому что еще не видела жизни. В отличие от тебя Лора была некрасивой, и стала красивой. То есть у нее в биографии были и альфа и омега, и вершки и корешки. А ты видела лишь половину жизненного спектра, ты не была, еще не стала мамзелью, от одного вида которой мужчины мычат и дуреют. Что-то мысли у меня вкривь и вкось пошли... Это от трезвости...

Они помолчали. Первым тишину нарушил Хирург.

– Так ты отдашь мне свое тело? – спросил он смеясь.

– Отдам, – покраснела Даша. Слава богу, было темно.

– Ты, наверное, боишься...

– Боюсь. Но пока не очень сильно боюсь.