Майкл Коннелли - Блондинка в бетоне

Он уже начал засыпать, когда она заговорила снова.

– Гарри!

– Угу.

– А тебя не тревожит суд, не тревожит, как пройдут заключительные выступления?

– Не особенно. Мне не нравится, что меня держат будто в аквариуме – когда я сижу за столом, и все стараются объяснить, почему, по их мнению, я сделал то, что сделал. Но сам результат процесса меня не беспокоит – если ты это имела в виду. Он не имеет никакого значения. Я просто хочу, чтобы процесс кончился, а что они там делают, меня больше не заботит. Никакие присяжные не могут диктовать, что мне делать, а что нет. Никакие присяжные не могут сказать мне, был я прав или не прав. Знаешь, этот суд мог бы длиться целый год, и все равно они не узнали бы всего, что произошло той ночью.

– А как насчет управления? Их-то это заботит?

Он рассказал ей о том, что сегодня сказал ему Ирвинг: о том значении, которое будет иметь исход процесса. О том, что заместитель начальника сказал о его матери, Босх промолчал. Однако рассказ Ирвинга все равно ему вспомнился, и впервые с того момента, как он лег в постель, Босх почувствовал необходимость закурить.

Тем не менее он не встал. Он выбросил эту потребность из головы, и некоторое время они просто лежали молча. Босх лежал с открытыми глазами. Сначала он думал об Эдгаре, потом о Мора. Гадал, чем тот сейчас занимается. Лежит ли он один в темноте или где ходит?

– То, что я сказала вчера, Гарри, было очень серьезно, – сказала Сильвия.

– Это о чем?

– О том, что я хочу знать все о тебе, твоем прошлом, о хорошем и плохом. И чтобы ты все знал обо мне… Не надо этого игнорировать. Это может нам навредить.

В ее голосе больше не было сонной безмятежности. Босх молча закрыл глаза. Он понимал, что это для нее важнее всего. Она потерпела неудачу в прошлых взаимоотношениях, когда истории из прошлого не были использованы как материал для постройки будущего. Подняв руку, он провел большим пальцем по ее шее. После секса от нее всегда пахнет пудрой, хотя она никогда не встает, чтобы пойти в ванную. Почему – это было для него загадкой. На вопрос Сильвии он ответил не сразу.

– Ты должна принимать меня без прошлого… Прошлое закончилось, и я не хочу возвращаться, чтобы его изучать, говорить о нем, даже думать. Я всю жизнь уходил от моего прошлого. Понимаешь? Только из-за того, что адвокат в зале суда может швырнуть мне его в лицо, я не обязан…

– Что, скажи мне?

Вместо ответа он повернулся к ней, обнял и поцеловал. Ему хотелось оттащить ее от этой пропасти.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Я люблю тебя, – ответил он.

Прижавшись к нему, она уткнулась лицом ему в подбородок. Она обнимала его крепко-крепко, словно была чем-то испугана.

Эти слова он сказал ей впервые. Насколько он мог вспомнить, он вообще впервые кому бы то ни было их сказал. Ему было хорошо; он едва ли не физически ощущал, как в его груди распустился теплый алый цветок. На самом деле это он испугался, понял Босх. Как будто, произнося эти слова, он брал на себя огромную ответственность. Ему было страшно и хорошо. Он вспомнил, как смотрел на себя в зеркало и улыбался.

Она по-прежнему прижималась к нему, он чувствовал на своей коже ее теплое дыхание. Скоро ее дыхание стало более размеренным, и она уснула.

До глубокой ночи Босх лежал без сна, не размыкая своих объятий. Сон никак к нему не шел, с бессонницей в голову приходили разные мысли, отравлявшие то безмятежное настроение, которое он испытывал всего несколько минут назад. Он думал о ее словах насчет предательства и доверия и понимал, что обещания, которые они дали друг другу этой ночью, не выдержат обмана. Он понимал, что она права. Если слова, которые он произнес, не останутся лишь словами, ему придется рассказать ей все: кто он и что он. Он вспомнил о том, как судья Кейес говорил о словах, которые сами по себе прекрасны и уродливы. Босх только что произнес слово «люблю», и теперь ему предстояло сделать его либо прекрасным, либо уродливым.

Окна спальни выходили на восточную сторону дома, и свет утренней зари уже начал проникать сквозь ставни, когда Босх наконец закрыл глаза и заснул.

В пятницу утром Босх вошел в зал суда, помятый и измученный. Белк был уже там и что-то деловито писал в своем желтом блокноте. Когда Босх сел, он оторвал глаза от блокнота и окинул его оценивающим взглядом.

– Выглядите вы отвратительно, и разит от вас как от пепельницы. Ведь присяжные поймут, что на вас тот же самый костюм с галстуком, что и вчера.

– Это явный признак моей вины.

– Не надо быть таким самоуверенным. На присяжных все может повлиять.

– Мне это все равно. Кроме того, это же вы должны хорошо сегодня выглядеть, а, Белк?

Его слова звучали почти как издевка, учитывая, что они были сказаны о человеке с тридцатью килограммами излишнего веса, который каждый раз, когда судья обращал на него свой взгляд, начинал обливаться потом.

– Какого черта вы говорите, что вам это все равно? Сегодня все решается, а вы выглядите так, словно спали в машине, и еще говорите, что вас это не заботит.

– Я релаксирую, Белк. Я называю это «дзэн», а также искусством пофигизма.

– Но почему только сейчас, Босх, когда две недели назад я мог урегулировать это за пятизначную цифру?

– Потому что только сейчас я понял, что есть вещи более важные, чем мнение моих так называемых судей. Да они не ответят мне, если я спрошу их на улице, сколько времени!

– Не трогайте меня сейчас, Босх, – посмотрев на часы, сказал Белк. – Через десять минут мы начинаем, и я хочу быть в полной готовности. Я все еще работаю над своим выступлением. Оно будет даже короче, чем того требует судья Кейес.

В свое время судья постановил, что заключительные выступления сторон должны продолжаться не более получаса. При этом истец в лице Чандлер сначала должен был выступать двадцать минут, после чего следовало тридцатиминутное выступление представителя ответчика, то есть Белка. Затем истцу предоставлялось еще десять минут. Таким образом, за Чандлер оставалось первое и последнее слово – еще один признак того, что, по мнению Босха, система работала против него.

Посмотрев на стол истца, Босх заметил, что Дебора Черч сидит там одна, устремив взгляд прямо перед собой. Две дочери сидели позади нее, в первом ряду галереи для публики. Чандлер нигде не было видно, но судя по тому, что на столе лежали папки и желтые блокноты, далеко она не ушла.

– Что ж, работайте над своей речью, – сказал он Белку. – Не буду вам мешать.

– Только, ради Бога, на этот раз не опаздывайте.

Как он и надеялся, Чандлер была снаружи – курила возле статуи. Окинув его холодным взглядом, она ничего не сказала и, чтобы подчеркнуть свою неприязнь, на несколько шагов отошла от урны. На ней был синий костюм – вероятно, счастливый; из косы сзади выбивался светлый локон.