Сергей Донской - Караван дурмана

– Зачем добру пропадать? Понадобится. Крест нужно разобрать. Все, иди. – Расслабившийся Кабиров откинулся на локтях и поинтересовался у порядком запыхавшейся пленницы: – Ты как? Не устала? А то ведь тебе нетрудно найти другую работу…

Наталья отрицательно замычала и помотала головой.

– Значит, предпочитаешь заниматься именно этим? – усмехнулся Кабиров.

Она закивала и продолжала кивать, пока хозяйская рука не оттолкнула ее прочь.

Распятие – едва ли не самый знаменитый вид казни, поскольку, согласно Евангелию, так был казнен Иисус Христос. Но еще задолго до этого римляне распинали по обочинам дорог тысячи восставших рабов, а в средневековой Японии на глазах у распятых на крестах насиловали и убивали их родных и близких.

Благодарные потомки никогда не забывали опыт предков. В начале просвещенного двадцатого века красноармейцы распинали белых офицеров с таким же энтузиазмом, как это делали римские легионеры. А в Судане и по сей день практикуется казнь на кресте, применяемая к преступникам, нарушившим священную волю Аллаха. Правда, там прибивают гвоздями уже мертвые тела – стремление человечества к гуманизму не знает пределов, но мертвым уже все равно.

Андрей Костечкин был еще жив. Проснувшись на рассвете, он вспомнил о том, какое испытание ожидает его сегодня, и заплакал. У него ведь не было какой-то особой миссии на этой грешной земле. Он точно знал, что никогда не воскреснет. Его просто не станет. Но сначала придется очень постараться, чтобы умереть поскорее.

Как страшно!..

Слез хватило лишь на несколько секунд, им не из чего было вырабатываться в обезвоженном организме. Собственное тело казалось Андрею чужим, бесчувственным и почти невесомым, хотя он понимал, что скоро оно отзовется невыносимой болью. Связанные конечности то ли онемели, то ли окоченели, но это продлится лишь до тех пор, пока их не начнут пронзать гвоздями.

«Господи! За что?»

Вчера, когда казнь представлялась не такой близкой и реальной, как сегодня, Андрею удавалось размышлять о ней отстраненно. Конечно же, первым делом он вспомнил Новый Завет, не мог не вспомнить. Где-то на смутной границе отступающей яви и накатывающего сна ему почудилось, что он вот-вот поймет смысл подвига того, кто был распят на Голгофе за два тысячелетия до Андрея Костечкина, человека во всех отношениях малопримечательного, далеко не святого и совсем не героического, даже наоборот. Дело было вовсе не в спасении человечества. Основная масса людей никогда не следовала примеру своих учителей, пророков и пастырей. Если бы они действительно поверили Иисусу, то после его смерти и воскрешения мир никогда бы не остался прежним, но разве не этим все закончилось? Разве на земле прекратились войны, разве люди перестали воровать, судить ближних, мстить врагам, желать жен братьев своих? Ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Но…

«Ведь празднуем же мы Пасху», – осенило Андрея. Один день в году все, кто считает себя христианами, становятся набожными, доброжелательными, милосердными, отзывчивыми. «Христос воскрес, – говорят они, обмениваясь взаимными поцелуями, – воистину воскрес».

Значит, одну триста шестьдесят пятую часть своей жизни мы все же способны помнить о чем-то, кроме своих желудков и кошельков! Может быть, это только начало? Может быть, вслед за Иисусом придет кто-то следующий? Тогда в году станет уже целых два дня, которые не будут омрачены насилием, подлостью, жестокостью. Ведь христианский мир не помнит случая, чтобы на Пасху затевалась какая-нибудь война… свершалась революция… устраивались погромы… побоища футбольных фанатов…

Один день в жизни человечества, всего один, но зато какой, господи! Души людей открыты свету, на лицах окружающих сияют улыбки, даже солнце переливается на восходе всеми цветами радуги, кувыркается в небе, подмигивает людям, играет, как говорят старики.

«Наверное, – подумал Андрей, – ни один смертный приговор не был приведен в исполнение на Пасху». Радостно подивился своему маленькому открытию и… уснул, чтобы очнуться серым утром на чужой земле, среди жестоких людей, которым было глубоко плевать и на Светлое воскресенье, и на все, что было с ним связано.

Солнце в небе не играло, нет. Бледное, как призрак себя самого, выползло оно из-за горизонта и повисло над землей, тусклое и плоское, как медный грош, за который ничего не купишь – ни лишнего часа жизни, ни глотка свободы, ни крупицы счастья.

Дом бая просыпался, и каменный мешок, в котором лежал связанный пленник, наполнялся разнообразными звуками. Журчало, шкворчало, скрипело гупало. На скотном дворе коротко взревел бык, в ответ истерично залаяла собачонка: ай-яй-яй-яй-яй. Мирно визжал колодезный ворот. Буднично звучали осипшие спросонья голоса мужчин и женщин. Одни из них носили воду, другие пекли лепешки, третьи мастерили крест из шпал, пропитанных креозотом.

Мужчины протяжно зевали, переругивались по-казахски, шумно ворочая шпалы. Неприятный скрежет плохо разведенной пилы не слишком досаждал Андрею, но когда дело дошло до заколачивания гвоздей, то каждый удар молотка заставлял его вздрагивать и кусать губы. Он понимал, что ничего изменить нельзя. Его байское величество Кабиров не явится узнать, не переменил ли пленник своего решения. Чтобы сохранить жизнь, нужно было подать голос самому, долго звать кого-нибудь из будущих палачей, а потом еще и слезно умолять их пригласить хозяина. Именно это останавливало Андрея всякий раз, когда он открывал пересохший рот. Приди Кабиров сам и задай он только один коротенький вопрос: «Ну?», – и Андрей скорее всего сдался бы, сломался. Но бай возник во дворе слишком поздно, когда Андрей был уже распластан на кресте, а его раскинутые руки – привязаны к поперечной перекладине веревками.

О необходимости веревок казахи специально говорили по-русски, чтобы жертва хорошенько осознала, что ее ожидает. Они предполагали, что прибитые ладони не способны выдержать вес повисшего на них тела.

– Даже такого тощего, как этот, – засмеялся желтолицый Сарабай, пнув Андрея в проступившие сквозь кожу ребра.

– Но ведь мы прибьем ему одну ногу, – рассудительно напомнил вислоусый Тенгиз. – Она послужит дополнительной опорой.

– Даже если прибить сразу две ноги, это не поможет. Знаешь, какие тонкие, какие хрупкие косточки в человеческих ладонях? Заденешь гвоздем, она – крак – и сломается. Как сухая ветка.

Сотрясаемый мелкой, противной дрожью, Андрей лежал и слушал эти разговоры. Под его сомкнутыми веками плавали багровые круги, совсем не похожие на те, что можно увидеть в небе на Пасху. И сам Андрей нисколечки не походил на того, другого, принявшего такую же смерть. Даже со своей мягкой бородкой и отросшими волосами. Потому что на лице его не было ни смирения, ни всепрощающей, кроткой улыбки. Ведь он отчаянно боялся смерти, слабый земной человек Андрей Костечкин. А еще он ненавидел своих палачей – всем сердцем, – особенно того, кто, протяжно зевнув, отдал приказ: