Ирина Арбенина - Чертова баба

Про то, как «самого архимандрита Платона за Можай, то бишь в Аргентину, отправили» — это, пожалуйста. А вот про Катово…

Аня просто физически чувствовала железную защиту, которая стояла между ней и этой — перекатывается себе добродушным этаким клубочком по трапезной! — послушницей.

Однако что-то все-таки удалось узнать. Например, Светлову очень заинтересовал рассказ послушницы Ефимии о ее переживаниях в темной церкви в три часа ночи во время чтения псалмов.

Уборка трапезной закончилась. Ефимия поправила свой темный платок, перекрестилась и степенно попрощалась с Анной. Оставив Светлову, так сказать, несолоно хлебавши, по сути дела — с носом!

В общем, понятно было, что так быстро, как хотелось, Светловой из монастыря не выбраться.

Информация доставалась, что и говорить, с большим трудом!

Анна со вздохом вспомнила Петю, плескавшегося сейчас в Красном море…

Кита… И особенно Стеллу Леонидовну, героически подменившую ее на время монастырской «командировки». Маленький Кит все-таки остался со свекровью.

Ефимия ушла. А Светлова так и сяк стала прикидывать, что ей предстоит.

Конечно, ее номер в монастырской гостинице был довольно скромен, но это все-таки был гостиничный номер. А тут… Анна побродила по монастырю и заглянула в двухэтажный из белого камня, дореволюционной еще постройки, корпус, где жила часть послушниц и паломниц, в том числе и сама Ефимия.

Длинный ряд железных кроватей, как в армейской казарме. Удобства еще те…

Ну, возможно, у кого-то тут в монастыре и были отдельные кельи, но Аню посмотреть на них не приглашали.

Да и откуда что тут может взяться? Какая жизнь кругом, по соседству, вон, например, в той темной с серыми крышами деревеньке за монастырской стеной — печка, дрова, вечная сажа, холодная вода из колодца — такая же и здесь, в монастыре.

Вечно красные, обветренные и огрубевшие от холода и работы руки — вот что еще, кроме темной длинной одежды, было одинаковым у всех женщин в монастыре Федора Стратилата.

Однако жизнь в покоях игуменьи сильно отличалась от остальной жизни монастыря. Послушница, прислуживавшая матушке, молодая очень красивая девушка в темном платье и белоснежном фартуке с накрахмаленными пышными оборками принесла поднос с чашками и роскошную большую коробку с шоколадными конфетами. Очевидно, к тем, кто, как Анна, жертвовал монастырю существенные суммы, тут явно было особое отношение.

— У меня к вам просьба… — осторожно начала Светлова.

— Да?

— Видите ли… Я бы хотела здесь немного пожить.

— То есть? Вы и так живете…

— Нет, в самом монастыре, — возразила Светлова, — на равном со всеми положении.

— Зачем это вам? — довольно строго спросила игуменья.

— Понимаете, поглядела я на здешнюю жизнь и вдруг преисполнилась, так сказать, завистью… Хочется тоже отрешиться хотя бы на время от мирской суеты, подумать о душе… Живут же у вас паломницы… И много! Можно и мне?

— Не скрывается ли за вашим желанием праздного и суетного любопытства?

— уточнила матушка.

Светлова помолчала, обдумывая свой ответ, — лгать она суеверно боялась — и наконец ответила:

— Нет, не скрывается.

Анна решила, что сказала правду, потому что любопытство, которое скрывалось за ее намерением остаться в монастыре, вовсе не было праздным. В конце концов, помочь родным найти исчезнувшего человека — что тут худого?

Однако, посвящать игуменью во все детали своего решения ей тоже не хотелось — наверняка откажет. Такая келейная замкнутая жизнь — конечно, здесь опасаются любого не то что скандала, а даже и скандальчика. Тем более такая история — убийство журналиста…

Возможно, матушка думала о том же самом. Не грозит ли их келейной замкнутой жизни излишняя огласка, если пустит она сюда эту молодую женщину с непонятными ей, матушке, намерениями?

Игуменья задумчиво смотрела в узкое высокое окно на заснеженный монастырский двор.

— Я вас очень прошу! — повторила Светлова.

— Хорошо! — Матушка наконец благосклонно обратила к Ане свои темные яркие глаза, свое красивое ухоженное лицо, и милостиво произнесла:

— Так и быть… Разрешаю вам остаться.

— Правда? — обрадовалась Аня.

— Правда. Фамилия у вас хорошая… Светлова. Светлая фамилия… Потому и разрешаю.

— Да? — удивилась Светлова. — А если бы была Чернова? Не разрешили бы?

Матушка остановила ее, подняв ладонь:

— Но учтите, паломницы у нас работают. Лентяек здесь нет, не держим. И работа не на компьютере, учтите — черная работа! Городских удобств у нас нет, водичка из колодца — ледяная.

— А что нужно делать? — попробовала осторожно уточнить Светлова.

— Послушание вам назначат, И вот еще что…

— Да?

— У нас тут, как вы знаете, нет ни телевизора, ни радио, мы не читаем, как вы знаете, газет, и…

— Да, и что же? — не поняла Аня.

— И мы не звоним по телефону! Монастырь отдельный, как бы огороженный видимой и невидимой стеной от обычной жизни мир.

— А я вам могу его пока даже отдать… — поняла наконец Светлова намек.

— На хранение.

Светлова отключила и протянула игуменье свой телефон.

— Вы не обижайтесь, но я боюсь, что это будет вводить сестер в соблазн.

Ведь это очень сильная и осязаемая связь с миром — одни наверняка захотят позвонить домой, другие знакомым, третьи задумаются не о том, о чем нужно.

— Хорошо, хорошо, — послушно согласилась Светлова.

Выходя из покоев игуменьи без своего телефончика, она вдруг подумала, а ведь и правда: и отдельный, и отгороженный — стеной круговой поруки — мир.

Если что, здесь без телефона, как в лесу — никто там, снаружи, даже и не узнает, что случилось.

Светлова открыла глаза. Четыре утра. Пора вставать.

Свет в комнате не горел. Темно.

Любопытно, что ощущение у нее было точно такое же, что описывала ей Ефимия. Пусто, зло, нехорошо, хотя Анна не ссорилась накануне ни с какой Раисой.

Напротив, уснула вчера, как мертвая, на своей железной, выделенной ей персональной кроватке в окружении других посапывавших «сестер». Всего таких кроваток в длинной с низким сводчатым потолком комнате Аня насчитала двадцать, или даже двадцать две… Ну да, не до тонкостей Светловой было и нюансов, ибо вставать ей было рано, ох как рано.

Сегодня Светловой надо было на кухню…

Четыре утра! Аня посидела немного на своей железной кровати, тараща глаза в темноту… И без всяких утренних ритуалов — уж какие там чашечки кофе — плеснула на себя холодной водичкой из рукомойника и отправилась на кухню.

Дело предстояло архиважное: намечено было квасить капусту.

Собственно, до самого процесса засолки Светлову допускать никто не собирался. Как и многие другие кухонные действия — это было особое фирменное монастырское таинство. И непременно — с молитвой. В общем, особый ритуал. Так что, в итоге получалась такая вкуснотища: когда сестры и паломницы за стол садились эту монастырскую капустку кушать, за ушами трещало.