Ирина Арбенина - Чертова баба

— До сих пор никак не отремонтируем эту богадельню, — объясняла Ефимия на ходу. — Поэтому и не используем для жилья. А сами, видите, как теснимся.

Денег все не хватает.

— Понятно, — сочувствуя монастырским трудностям, вздохнула Светлова.

— Здесь ведь до перестройки колония была. До революции монастырь, потом, при Советах, колония, а сейчас вот опять монастырь.

— Вот как?

— А в этом здании, где до революции богадельня была, у них, у колонистов этих, мастерские размещались. Они на заказ для какой-то фабрики работали… ну, трудом исправлялись.

— И что же?

— Колонию-то отсюда убрали, а продукция их — видно, последняя целая партия, осталась. Так с той поры и лежит. Не знаем, что с ней делать.

Ефимия с трудом повернула ключ и открыла дверь, никем, очевидно, давно уже не открывавшуюся.

Светлова заглянула в темное помещение и отшатнулась: какие-то ноги… руки… сложенные штабелями.

— Они манекены раскрашивали, — объяснила Ефимия. — Ну, такие, знаете, на которые в магазинах одежду надевают.

— Вот оно что…

Аня с восхищением смотрела на догадливую Ефимию.

Вот голова! Все-таки недаром эта «голова» пребывает в почетной должности кормилицы и практически кормит целый монастырь — своеобразный, но, в общем, достаточно доходный бизнес. А для бизнеса нужна голова. Так что Светлова в Ефимии не ошиблась.

Светлова никогда не думала, что «просто ветер» может завывать так разнообразно и пугающе.

Все было, как предупреждала Ефимия…

То кажется, что маленький ребенок брошенный — душа загубленная — где-то жалобно рыдает.

То вдруг грохнет чем-то, будто кто-то с досады дверь сердито захлопнет.

То завоет, как огромное сорвавшееся с цепи чудовище.

Никогда раньше Светлова не сталкивалась с таким «разнообразием». Но правда, Анна никогда раньше и не ходила такой темной непроглядной ночью через пустынный двор к тонущей во мраке старой церкви.

Низенькая Ефимия, опустив голову, торопливо семенила рядом.

Аня взглянула на часы. И поняла, почему гоголевские персонажи так ждали рассвета… Поняла она и Ефимию с ее трепетным рассказом про «стук-стук». Ибо самое это было время для нечистой силы…

Ох, для нечистой!

Далеко-далеко за полночь, и далеко-далеко до рассвета.

Почти три часа ночи. Самое их время! Паненки, во гробах летающие, как у Николая Васильевича, рожи оскаленные…

Недаром этого парня, ну, который в «Вие» у Гоголя, наутро нашли давшим дуба — от страха!

А ночь-то… Ночь-то какая!.. Темная, глухая и беззвездная.

.

И когда еще петухи эти пропоют?

Да и есть ли они тут, петухи? А если есть, то просыпаются ли они, эти петухи, вовремя в этой длинной, зимней, бесконечной ночи?

Послушница, читавшая псалмы до Ефимий, встала и ушла.

И Светлова принялась за дело.

Подготовились они с Ефимией еще накануне…

Увы, все манекены на забытом складе, оставшиеся от колонистов, могли или стоять, гордо выпрямившись, или лежать. К тому же они были высокими и тонкими, а Ефимия была маленькой и пухленькой и должна была сидеть.

Поэтому из двух манекенов, разделенных на части, Светлова и Ефимия соорудили некую сидящую фигуру. Надели, накутали на нее много теплой, толстой одежды, завязали большим, как шаль, черным платком…

И теперь вот посадили на место Ефимии.

Сама же послушница сидела совсем в другом углу погруженной в полную темноту церкви и честно выполняла свои обязанности.

Когда все было готово, Аня тоже отошла в сторонку и встала рядом с бормочущей псалмы Ефимией.

Анино дело было — охранять живую.

Теперь все, кроме закутанной черной шалью фигуры манекена, склонившегося над книгой и слабо освещенного двумя тонкими свечечками, тонуло во мраке.

В это время ветер завыл особенно протяжно и пугающе, где-то чем-то стукнуло, то ли ставень, то лист железа на крыше…

В самом деле это было или нет, но казалось, что из темноты уже высовываются какие-то ужасные, с искаженными чертами лица и слышны тяжкие вздохи и всхлипы… Или опять ветер и вьюга стараются?

Светлова с удовольствием — что скрывать! — очертила бы вокруг себя какой-нибудь защищающий ее круг.

И вдруг свечи мигнули и погасли. Глаза, привыкшие к темноте, уловили черный силуэт, метнувшийся в глубине церкви в тот же почти миг, как погасли свечки.

Светлова включила фонарик.

— Батюшки…

Аня видела, как шевелятся губы Ефимии, которая, не прерываясь, по-прежнему шепчет свои псалмы… А глаза послушницы, округлившиеся от ужаса, неподвижно смотрят в одну точку — туда, где находится в круге света, высвеченного фонарем, манекен.

О, ужас… В покрытой темной шалью спине этого несчастного наряженного муляжа торчал длинный кухонный нож! Ну, тот самый… капустный. Хорошо Светловой знакомый.

II кого догонять? За кем бежать?! Светлова озиралась по сторонам…

Никого!

А может, никого и не было? И метнувшаяся черная тень, сливающаяся с темнотой неосвещенной церкви, Светловой только почудилась?

— Валентина Петровна! — тихонько позвала Аня послушницу.

Явно объятая ужасом, послушница с трудом оторвала взгляд от пронзенного ножом манекена. И Светлова, не без оснований, решила, что это и есть тот самый момент, когда можно наконец говорить совсем откровенно.

— Я точно знаю, — строго сказала она, — что вы, Валентина Петровна, что-то видели, когда были на даче в Катове, у писательницы Марии Погребижской.

Послушница подняла на Аню глаза… Показалось ли Светловой, что в них был неподдельный страх?

— Не хотите рассказать? — предложила она. Валентина Петровна вдруг вздохнула:

— Не терзайте меня. Я не знаю, что ответить на ваш вопрос.

Видно было, она никак не ожидала, что Светлова коснется этой темы.

— Почему вы скрываете то, что знаете? Почему не хотите мне рассказать о том, что видели?

— Ничего я не видела, — уже не слишком уверенно прошептала послушница.

И снова замолчала.

— Не правда.

— Правда. Во всяком случае, я не могу вам/ Аня, толком даже объяснить, что я видела.

«Ну, колитесь, колитесь!.. Точней, раскалывайтесь, Валентина Петровна!»

— мысленно гипнотизировала собеседницу Аня.

Она чувствовала, что та вот-вот почти готова ей что-то открыть. Но подталкивать, торопить послушницу было никак нельзя. Именно в такие моменты колебаний от одного неосторожного слова и даже от не правильной интонации люди замыкаются в себе. Кто ее знает, почему женщина так упорно молчит и боится Светловой все рассказать?

— Валентина Петровна… Пожалуйста… — почти умоляюще попросила Светлова.

— Ну, в общем… — наконец глубоко как перед прыжком воду вздохнула послушница. — Понимаете… Это случилось со мной первый раз уже больше года назад. Я тогда плыла на теплоходе, возвращалась домой, в обитель. Ну и вдруг меня осенило…