Жозе Джованни - Отлученный

Моральный дух двух друзей был стабильно высоким, хотя на заключенных навалилась странная беда. Они жрали вещи, не предназначенные для этого; главным образом клей, который, вроде бы, имел вкус миндального теста.

Руки и ноги у них распухали, и заключенные вскоре умирали. Хлебная пайка снизилась до двухсот граммов. Основную пищу составляла баланда из брюквы. Ужесточение дисциплины выдавало, какой страх царил среди персонала. Тюремщики боялись заговоров и голодных бунтов. Пустой желудок – плохой советчик.

Каждую неделю в душевой два-три заключенных падали от изнеможения под струями воды. В комнате, через которую надо было пройти в душ, громоздились гробы. Узники, проходя мимо них, шутя стучали по ящикам кулаками.

Пришла вторая передача. Женевьев собрала ее в Марселе. В маленькой коробочке лежала роза. Роберто осторожно взял ее за стебель, и цветок закачался. Тогда он положил его в свои ладони, словно в колыбель, и напряг мускулы. Цветок перестал дрожать.

– Вы не можете оставить его у себя, – сказал завскладом и отвернулся.

– Возьмите, – произнес Ла Скумун через некоторое время. – Не хочу его выбрасывать, так что возьмите вы…

Завскладом взял цветок.

– Поставлю в стакан с водой в моем кабинете.

Он хотел добавить: «Вы сможете его видеть. И не волнуйтесь: выйдете на волю и будете иметь все – и цветы, и женщин». Но ничего не сказал. При Ла Скумунс он не решался много говорить.

– Спасибо, – прошептал Ла Скумун.

В передаче были шоколад, мед, сахар. В следующей будет пистолет.

На полуденной прогулке Ксавье узнал о приходе второй передачи.

– Она положила туда цветок. Поблагодари ее.

– Еще один месяц, – прошептал Ксавье. – Всего один маленький месяц…

В воздухе потеплело от ранней весны. Надзиратели, происходившие по большей части из крестьян, предсказывали жаркое лето. Но жара не могла заставить потеть зэков, превратившихся в скелеты. У тех, кто раньше был толстяком, кожа висела клочьями.

– Постарайся не нарваться на санкцию, – постоянно советовал Ла Скумун, зная, что наказанные лишаются свиданий.

Он приготовил тайник для пистолета.

– Дождемся дежурства Цинкового воротника, – сказал он Ксавье. – Он наложит в штаны, а у него ключи от всех дверей.

Цинковым воротником прозвали капрала, носившего твердые воротнички. Его сердце было таким же твердым. Чуть ли не единственное, что у него было твердым. Перед пушкой он должен был струсить. По крайней мере, таково было мнение Ла Скумуна.

Прошли недели, и Женевьев снова вошла в ворота централа. Передача была уже положена в обычное место. Она очень боялась, но эпоха была такой жестокой, а Ксавье так страдал, что она предпочитала, чтобы оба разыграли свою карту.

Только посмотрев на сестру, Ксавье понял, что поручение выполнено и вдруг почувствовал себя умиротворенным, его измученное лицо осветилось улыбкой, и Женевьев показалось, что на нем появилось детское выражение.

– Ты по-прежнему продаешь много роз?

– По-прежнему много, – ответила она.

– Знаешь, он очень обрадовался.

– Правда?

– Правда…

Она столько думала о Роберто, кладя в передачу розу! Ее это взволновало. «Господи, сделай так, чтобы они не умерли здесь!» – взмолилась она.

Они мало разговаривали.

– Ну вот! – заключил Ксавье.

– Теперь уже недолго. Самое трудное позади.

Она говорила это каждый раз.

– Да, позади, – согласился Ксавье.

Она вглядывалась в его волевое лицо. Последнее свидание. А потом?…

– Свидание окончено! – объявил надзиратель.

Ксавье разжал и сжал руки. Кровь стучала в виски. К счастью, они скоро отсюда удерут.

– Наберись терпения, – шепнула Женевьев, наблюдая за братом.

Надзиратель вышел в коридор, между двух решеток и прошел за Женевьев, чтобы отпереть дверь. Она быстро повернула сумочку.

Ксавье прочитал на приколотом к сумочке белом листке: «Сегодня в полночь». И Женевьев тут же ушла.

В столовой он отдал свою порцию соседу, который молниеносно сожрал ее, боясь, как бы Ксавье не передумал.

Чтобы легче было ждать, он закрыл глаза и стиснул кулаки.

В камере он утвердительно кивнул Ла Скумуну, и они стали дожидаться, пока надзиратели всех запрут, проведут перекличку и уйдут.

– Все готово.

– Наконец-то, – ответил Ла Скумун.

Ксавье рассказал ему о трюке с ридикюлем.

– Ты уверен?

– Как и в том, что разговариваю с тобой.

– Мог бы постараться узнать больше, – пробурчал Ла Скумун.

Ксавье засмеялся. Роберто убивал время как мог. Они считали удары часов, один из них обсчитался.

– Одиннадцать, – сказал Роберто.

– Нет, десять.

– Одиннадцать.

– Десять.

Они шептались, но хотели кричать.

– Твоя история – это точно не туфта? – спросил Ла Скумун через некоторое время.

– Если не веришь, можешь дрыхнуть.

Камеры были расположены вдоль всего корпуса. Они выходили во внутренний двор и на кольцевую стену. Длинные Узкие окна следовали друг за другом как тире морзянки.

В полночь послышался звук шарманки.

– Старина Миг! – прошептал Ла Скумун.

Его трясло. Ксавье отвернулся, чтобы друг почувствовал себя в одиночестве.

Миг сыграл мелодию популярной песенки, потом затянул песню моряка, мечтающего о собственной лодке. Ла Скумун, лежа на спине, вцепился пальцами в шероховатую ткань матраса. Эта музыка выворачивала ему кишки.

Послышались крики. Охрана прогоняла Мигли. Тот, продолжая играть, тронулся с места, и музыка приблизилась, чтобы через несколько мгновений удалиться. Ла Скумун натянул на голову одеяло и согнутой рукой вытер глаза.

В то утро, между последним ночным обходом и открытием камер, в углу бордосцев началось волнение. Бордосцы были хроническими бунтарями.

– Почему мы должны жрать эту блевотину?! – сказал один из них, стоя на своей койке.

– А штрафной режим видал? Шагай или подохни.

– Эта падла хозяин [9]– не один на свете. Над ним префект. Надо только всем отказаться от их тухлой баланды и начальству станет жарко.

Зэки одобряли.

– При условии, что будут улики, – убеждал оратор. – Ждем завтрашнего утра. Я подойду первым. Если опять тухлятина, отказываюсь от порции, и вы делаете то же самое.

Эта идея понравилась всем.

– Им придется доложить в префектуру, а жратва станет уликой. Иначе мы все тут подохнем. Все время привозят новых, никого не выпускают, а общее число остается прежним. Разве не правда?

Это была правда, как и то, что хлеб иногда давали плесневелый, а суп кислый. Правда, что люди ели клей.

Ла Скумун знал, что коллективный бунт, даже неудачный, взбудораживает тюрьму. Зачинщиков просеивают и переводят в разные тюрьмы.

– Я не согласен, – заявил он.

– Сдрейфил?