Жозе Джованни - Отлученный

В день своего выхода тот попросил прево открыть окошко двери Ксавье, когда он будет проходить мимо, чтобы они могли на секунду увидеть друг друга.

Ла Скумун завернул нож в тряпку и быстрым движением бросил через открытое окошко в камеру Ксавье. Так ему будет веселее, и Вернанше не станет его доставать.

Когда Ла Скумун вышел во двор, моросил мелкий дождик. Небо было пасмурным. Он глотнул воздуха, больше не сомневаясь в будущем. Серые корпуса тюрьмы уже не закрывали ему горизонт. А его друг будет жить.

За время недолгого пребывания Ла Скумуна в карцере, его место на складе занял другой, а он вновь оказался за швейной машинкой, потеряв доступ на склад, и мог разве что просунуть голову в окошко выдачи материалов.

Он видел этажерку, где громоздились коробки с пуговицами, и жил в тревоге, выжидая случая забрать свой пистолет. Новый кладовщик не покидал пост. Ла Скумун ловил момент, когда он за чем-нибудь выйдет, а надзиратель отвлечется. Это казалось одновременно и вероятным и маловероятным.

К Ла Скумуну вернулась надежда, когда в централ попал малыш Фанфан. Его распределили в мешочный цех Ксавье. Приближалось Рождество. Рождество 1943 года.

Фанфан узнал, что Ла Скумун работает в швейном цеху: кальсоны, брюки, рубашки – да здравствует брезент – шкура клиента обдирается, а материал остается.

Они встретились на прогулке.

– Ничего себе местечко, – засмеялся Фанфан.

– Да уж, – согласился Ла Скумун. – Что с тобой произошло?

– Схлопотал пятерик. Два уже отмотал. Остается три. Поначалу я ходил к твоему адвокату, но через некоторое время… Сам понимаешь, – договорил Фанфан.

В конце концов, у каждого своя жизнь.

– За это не беспокойся. Мы с Ксавье пережили самое трудное. Теперь точно выкарабкаемся.

– Сколько вам осталось?

Ла Скумун быстро подсчитал. Двадцать лет минус семь Для Ксавье. Пятнадцать минус пять для него.

– Ксавье – тринадцать, мне – десять.

– Не хило, – оценил Фанфан.

– Как пошли дела после того, как меня посадили?

– Вернулся Шнурок. Бабок – куры не клюют. Куча молодых выкроила себе местечко и теперь они катаются на тачках с потрясными телками. Хотел бы я, чтобы ты это увидел! Появились банды, работающие под легавых, черный рынок и прочее…

– Надо тебе было остаться на воле, – улыбнулся Ла Скумун.

Он вдруг осознал, что улыбается. Впервые за несколько лет.

– Твою мать! – пробормотал он.

– Ты чего?

– Так, ничего.

Ночью Фанфан спал на койке Ксавье. Разговоры возобновились, прерываемые долгими паузами из-за обходов.

– А как Шарло Щеголь? – спросил Ла Скумун.

Фанфан помрачнел, что было не в его привычках.

– Я здесь из-за него, – ответил он.

– Никогда бы не подумал, что он на такое способен.

– Ты не понял. Он мертв.

– А ты принялся изображать из себя верного пса?

– Не пришлось. Это я его застрелил.

В голосе Фанфана слышалась горечь.

– За что?

– Стыдно сказать. Мне даже не удалось смыться, они взяли меня с поличным.

– Это связано с его костюмами? – мягко спросил Ла Скумун.

– Ты правильно понял… Да, из-за этого. Не знаю, что на него нашло в тот вечер, но он как взбесился. Все произошло в одну секунду…

Ла Скумун молча кивнул. Через некоторое время исповедь возобновилась.

– А ведь мы всегда были вместе, дружили. Я уверен, что он хорошо ко мне относился, радовался моему приходу, а когда я схватил пневмонию, меня навестили пятьдесят парней. Все его. Это что-нибудь да значит.

Ла Скумун понял, почему тяжесть тюремного режима не беспокоила Фанфана. Его мучили угрызения совести.

После исповеди он несколько дней молчал, а однажды ночью вновь заговорил:

– Ему надо было тоже выстрелить. Лучше бы…

– Забудь об этом, – перебил Ла Скумун. – Жизнь здесь слишком тяжела. С таким настроением ты не протянешь три года.

Заведующий хозблоком тюрьмы жаловался на нехватку средств. Старенький врач только подписывал разрешения на погребение и воздевал руки к небу. Заключенные продолжали жрать клей, раздуваться и умирать. Что тут мог поделать врач? Он четко сказал директору: «Нельзя, чтобы они ели клей».

Директор объявил: «Есть клей запрещается». Это объявление вывесили в двух цехах, где работа требовала использования данного продукта.

Но заключенные в других цехах тоже пухли и умирали. Сначала предполагалось, что они волшебным образом жиреют, но через неделю их вычеркивали из списка.

– Можно подумать, они делают это нарочно, чтобы усложнить мне жизнь, – жаловался завхозблоком.

Ла Скумун жил, поддерживаемый силой духа. Однажды он спросил, не слышно ли чего о Вилланове.

– Его никто больше не видел, – ответил Фанфан. – Из Аргентины приезжал Макс, его компаньон. Он тоже ничего не знал. Наверное, шлепнули где-нибудь в тихом уголке.

– Или он смылся с девчонкой… Такое бывает, – заметил Ла Скумун.

– Всякое бывает.

Фанфан даже не догадывался, насколько верно сказал. Общество сделало через администрацию предложение заключенным. Узники зашевелились, стали писать заявления.

Речь шла об обезвреживании бомб, снарядов, торпед и прочих неразорвавшихся штуковин, зарывшихся в родную землю. «Такой патриотизм будет оценен в самой высокой степени».

Условно-досрочное освобождение, разумеется, касалось только живых, тех, кто не взлетит на воздух, выкапывая снаряды. Те же, кто подал заявление в надежде бежать, рисковали быть убитыми при попытке к бегству или расстрелянными в двадцать четыре часа. Военно-полевой суд скор на расправу.

Брать на подобные работы можно было только заключенных, у которых было не меньше десяти лет неотсиженного срока. Таких как Роберто Ла Рока и Ксавье Аде.

Они заполнили бланк заявления. Некоторые отказались рисковать жизнью. После войны еда станет нормальной, а годы так и так идут. Лучше уж посидеть здесь, чем ждать, пока тебя разнесет на куски бомба замедленного действия.

– Когда выйдешь, отправляйся к Рошу, адвокату. Если Ксавье или я останемся живы, для тебя будет лежать письмо с указанием, где нас найти, – сказал Ла Скумун Фан-фану.

– Зайду.

– А если однажды найдешь достойного человека, укажешь ему тайник, где я спрятал пистолет.

– Пистолет?

– Именно. Слушай…

Он объяснил. Фанфан слушал, разинув рот.

Приказ о переводе пришел в начале января 1944 года. Пятьдесят зэков покинули централ и отправились в направлении Парижа, скованные по трое.

Группа Ла Скумуна шла в голове колонны, группа Ксавье – в хвосте. Друзья видели один другого издалека, когда конвоиры сковывали заключенных. Маленький взмах руки… и огромная радость от того что живешь и выходишь вместе!

Никто из зэков не думал, что может взорваться при разминировании. Каждый рассуждал: «Уж я-то выкручусь… Сосед, может, подорвется, но не я. Все подорвутся, кроме меня…»