Валерий Барабашов - Золотая паутина

Она посмеивалась поначалу, помалкивала. Пусть поживет, попривыкнет, вкусит настоящую жизнь. Поощряла его стремление нести все в дом, поняла, что они — одного ноля ягоды. Когда он стал армейское домой таскать, она подтрунивала над ним: ой, гляди, Толик, за плащ-палатки эти возьмут тебя за одно место, куда их столько? А он отшучивался: ребята, мол, на складах все свои, солдатам дела ни до чего нет, за бутылку-другую хоть танк угоняй. Ну, танк, понятное дело, им ни к чему, а остальное пусть носит. Что-то и самим пригодится, что-то потихоньку продать можно, а главное — будет у нее Анатолий на крючочке. В случае чего, припугнет: ты, мол, сам-то чем занимаешься…

«Сам» покруглел за какие-то полгода, порозовел, приосанился. Китель и штаны перешивать пришлось, малы оказались, рубашки свои зеленые стал на размер больше брать, шею давило.

Валентина потихоньку начала давать ему поручения — возить в пригород, к Семену Сапрыкину, рамки-отходы. Семен плавил их, отливал золотые «сигаретки», «карандаши», фигурки всякие, перстни — на это он был большой мастер. Сбывал «презренный металл» Эдька Криушин, но теперь он «завязал», исчез из города. Валентина с Семеном пробовали сами искать покупателей, какую-то часть «сигареток» сбыли, но дело это деликатное и опасное, шло медленно. Вот Эдька умел это делать легко, у него какой-то талант был, умел он безошибочно определять нужных людей. А у Семена с Валентиной не очень-то получалось. Нашли они, правда, азербайджанца одного, тот охотно купил сразу небольшую партию слитков, сказал, что возьмет еще, но что-то не появляется в последнее время. Зовут этого азербайджанца Рамизом.

Анатолий и раз, и другой, и третий отвез на «Жигулях» отходы, потом прямо спросил:

— С завода эти детальки, Валюш?

— Ага, — легко сказала она, а внутри все замерло, напряглось — самый ответственный момент в их отношениях наступил. Как сейчас скажет Анатолий, так и сложится их будущая жизнь.

— Я так и понял, — уронил он. И добавил потом: — Ты там поосторожней… И вообще, может, бросишь все это? Куда еще-то? Хватит нам.

— «Хватит»! — передразнила она. — Моих сбережений и на год не наберется. Ты что думаешь, я миллионерша? Ха-ха! Уже через несколько месяцев и «Жигули» придется продавать, и на ливерную колбасу переходить. Такая жизнь тебя устраивает?

Он смущенно пожал плечами, ушел. Они в тот вечер с ним не поругались, нет. Она дала ему время подумать, решение в самом деле он должен был принимать добровольное, тут давить нельзя, саму себя подведешь. Да и Семена он теперь знал, Рамиза она ему назвала, о помощницах своих, Нинке со Светкой, говорила. Дело принимало уже серьезный оборот.

Насчет «миллионерши» она сказала нарочно, припрятанного хватило бы и на десять лет. Но зачем Анатолию знать об этом? Пусть соображает. За красивую и сытную жизнь надо платить, дураку ясно.

Анатолий не стал ей говорить никаких речей и заверений никаких не давал, а на следующий день принес зеленый прочный материал, почти брезент, сказал:

— Ты это, Валюш, сшей-ка пояс такой, с карманчиками. Что ты в мешках этих полиэтиленовых носишь? Порвется вдруг.

Она вспыхнула радостно, обняла его, поцеловала. И закатила ему в тот вечер королевский ужин и из тайничка перстень-печатку вынула — Семена работа — подала: на!

Уж он вертел-вертел эту печатку, на все пальцы перепробовал, понравилась очень. Печатка массивная, необычная, с маленькой змейкой поверху. Шик!

— Наверное, только цари такие перстни носили, — сказал Анатолий.

— А теперь ты будешь носить, — мурлыкала она, прижимаясь к нему в постели. — Только не болтай там у себя, в части. Скажи, жена подарила… за любовь. Ты же любишь меня, Толик?

Валентина привстала на локте, внимательно смотрела на мужа. Пышные черные волосы ее щекотали ему лицо, грудь, близко были смеющиеся блестящие глаза, влажный полуоткрытый рот, сахарные губы — Валентина была в расцвете лет и женской красоты,

— Люблю, — в который уже раз признался ей Анатолий.

— Ну вот и хорошо, — она удовлетворилась его ответом. — А теперь, муженек, пошевели своей военной мозгой, скажи: какая у тебя жена?

— Голая. И мягкая.

— Да я не об этом, дурачок! — Валентина весело прыснула. — Ты подумай.

— Ну… красивая ты очень, Валь. Все мужики на тебя на улице оглядываются. И прапорщики мои сказали: отхватил, Рябченко, бабу! М-м!… Пальчики оближешь.

— А еще? — настаивала Валентина.

— Богатая.

— Еще?

— Умная. Деловая. Ты мне из-за этого больше всего понравилась…

— Ну-ну, дальше! Ты же говорил как-то, вспомни! — Валентина тянула к мужу надушенное французскими духами лицо.

— А!… Вкусная, вот!

— Это другое дело. А то все вокруг да около. Глупый ты, Рябченко, страсть! Все, что ли, прапорщики такие? И на ком только армия держится? Надо было мне с офицером познакомиться. И ухаживал ведь один за мной, так складно говорить умел, книжки читал. Да-а… Уж больно ты мне понравился, красавчик, по таким бабы сохнут. Ишь какой! — Валентина провела по лицу Анатолия ладонью. — На работе мне тоже говорили: где, мол, нашла такого? А я им: в Советской Армии-защитнице, хотите, дак целый полк приведу. Ха-ха-ха… А ты говори, Толик, не молчи. Мы, бабы, любим, чтобы нам всякую ерунду говорили — и какая ты умная, и красивая, и сладкая. И чтоб гладили, обнимали… Ты, Рябченко, как и неженатый был, не знаешь, где у женщины чего найти можно. А знаешь, я за ласку так что угодно могу сделать…

— А за кем же ты была, в первый-то раз?

Валентина уловила скрытое напряжение в голосе Анатолия, сказала как можно беспечнее.

— A! Чего вспоминать?! За фотографом нашим, заводским. В многотиражке он работал. Да и сейчас, кажется, работает, я не знаю. Пришел как-то в цех, к начальнику, говорит: мне бы к празднику, к Октябрьским, портрет надо сделать. Чтоб передовиком была, коммунистом и красивая. И с рабочего места. Начальник с ходу — так это ж, говорит, наша Долматова, всё подходит. Ха-ха-ха! Фотограф пришел и рот раскрыл — так я ему понравилась. А потом зачастил, зачастил… — она вздохнула. — Поженились мы с ним скоро, да не сложилось у нас. Он идейный до умопомрачения, чистюля, гвоздя на заводе не возьмет… Принесу спирту с работы — он сразу: где взяла? Да пей, говорю, какая тебе разница? Не украла, сэкономила. Он скандалить. И так каждый раз… Бросила я его, прогнала. И вспоминать не хочется. На зарплату жить — кому это надо, правда, Толик? Все тянут. Но с умом надо делать, с расчетом. Я как с тобой поговорила, сразу поняла: с этим прапорщиком мы кашу сварим.

Рябченко думал о своем.

— И ты с ним так же, как со мной… — выдавил с трудом.

Валентина внимательно глянула на него, прижалась теснее.

— Ты чего руки-то убрал, дурачок?… Ах ты ревнивец мой, прапоренок, кузнечик зеленый. Смычок военный, а я твоя скрипочка. Ха-ха-ха… Да забудь ты про него, я и то позабыла. Я ж ничего про твою Таньку не спрашиваю, как ты с ней да что вытворял. Наклепал бабе двух девчонок — ну и молодец. А с Юркой-фотографом мы через стенку жили, через подушку целовались, за руку по утрам здоровались. Устраивает тебя? Голой он меня никогда не видел, а все в ватнике да в сапогах, платком до бровей закутывалась. Не то что ты — поснимал все с меня, развратник!