Анатолий Галкин - Тихий омут

А еще мешал дождь – мелкий, надоедливый, не прекращавшийся с самого утра. Люди сутулились, поднимали воротники, прикрывались зонтами. Савенков никак не мог вглядеться в их глаза, рассмотреть их лица, искаженные струйками воды и маской печали… Периодически к нему протискивался Павленко и, оттащив в сторону, требовательно шептал:

– Ты смотри, Игорь. Здесь он должен быть. Убийца всегда на похороны приходит…

– Так это в кино… И вообще сомнительно, что это убийство.

– Как это «сомнительно»! Это кому сомнительно? А я уверен, что это убийство! Не мог такой человек сам уйти. Я его десять лет знал. Не мог такой человек сам себя… жизни лишить. Он, знаешь, как ее любил, жизнь-то? А я – знаю… Короче, смотри в оба глаза. Я чую, что здесь убийца, среди них. Ты сыщик, в конце концов, а не хвост поросячий. Потом сомневаться будешь, когда эту паскуду найдешь…

Павленко, завершив свой монолог, схватил Савенкова за руку и крепко сжал ее, демонстрируя веру в небо и жажду мести. Потом он осторожно нырнул в толпу, пробираясь к молодой вдове, которая с отрешенным видом стояла в окружении заплаканных причитающих старух.

… Игорь Савенков хорошо понимал, что эмоции Павленко мало соотносятся с фактической стороной дела. Покойного – Владимира Маруева обнаружили три дня назад в его городской квартире. Здесь он появлялся очень редко. Последнее время осваивал с женой новенький особняк в Завидово.

В то утро шофер Маруева, не дождавшись своего начальника у подъезда, поднялся наверх и долго звонил, а затем настойчиво стучал в дверь квартиры. Потом, чувствуя неладное, он полетел на фирму, которую возглавлял Владимир Антонович Маруев, а оттуда – в Завидово. Когда он привез жену шефа Валентину, около квартиры их уже ждал начальник охраны фирмы. Так что дверь они вскрывали втроем.

Маруев лежал на полу в центре большой комнаты, а рядом на журнальном столике был аккуратно разложен полный набор предметов, подтверждавших картину произошедшего: жгут, закопченная чайная ложка, вскрытые ампулы, спички, пустые бумажные пакетики и шприц.

Все это Савенков узнал только вчера от молоденького следователя. Похоже, что это было его первое самостоятельное дело и он всячески демонстрировал свою дотошность, осведомленность, готовность серьезно рассматривать любую версию. Особенно его рвение усилилось, когда он понял, что Савенков не просто родственник или знакомый покойного, а руководитель самой «Совы», того знаменитого детективного агентства, о котором в милицейской среде уже начали ходить легенды.

Следователь даже встал из-за стола и представился Савенкову по всей форме. Собирался он и козырнуть, но вовремя вспомнил присказку о «пустой голове, к которой руку не прикладывают». Он только невнятно махнул в воздухе ладонью и добродушно заулыбался:

– Лейтенант Борко. Веду дело о самоубийстве Маруева… А я о вас много слышал, Игорь Михайлович. Нам курсовой офицер рассказывал, как ваши ребята в Крыму банду разоблачили и сокровища нашли. Это надо же – сорок чемоданов!

– Ну, не сорок, а двадцать шесть… Правда, там еще два сундука было и мешки. Так что, на сорок чемоданов бы хватило… А как же вас звать – величать, лейтенант Борко?

– Вадим. Вадим Борисович… Я понимаю, вы свое следствие будете вести? Но тут очень мало шансов. Чистое самоубийство. Я сам все версии отрабатывал: убийство, доведение до самоубийства, случайный «передоз».

– Что?!

– Передоз. Передозировка наркотика. Так сейчас все говорят. Жаргон. Сленг.

– Понятно, Вадим. Отстал я от жизни… Так что, считаешь – убийством здесь и не пахнет? Или есть какие-то зацепки.

– Практически – нет. Следы борьбы отсутствуют. Отпечатки везде только его, Маруева. Дверь на замки была закрыта, а не на внутренний засов. Готовился, не хотел, чтоб новую дверь ломали. Так?

– А ключи? Нашли ключи? На замки-то дверь могли и снаружи закрыть.

– Нет… ключей я не видел, – лейтенант понял, что допустил оплошность. – Мы обыск-то не проводили. Ключи лежат себе где-нибудь на полочке. Надо было у жены… у вдовы его спросить.

– Ну это потом, после похорон… А еще что-нибудь есть?

– Врач мне звонил час назад. Он у этого Маруева кроме наркотика еще и снотворное в крови нашел. И очень большое количество.

– Значит и тут – «передоз».

– Вроде того… Так я пачку от этого снотворного видел. На столике рядом с ампулами лежала. А что? Если решил самоубиваться – наглотался для верности таблеток, и за шприц… Логично?

– Логично. А стакан? Как он таблетки эти запивал? Не жевал же он их?

– Да, стакана там не было… Отнес на кухню и вернулся… Так ведь он записку оставил, Игорь Михайлович. Почти предсмертная. Правда, куцая какая-то…

Савенков взял узкую полоску бумаги. Несколько фраз. Нет ни обращения, ни подписи, ни даты:

«Все, что случилось, это не просто ошибка или беда – это, прежде всего, моя вина. И жить с ощущением этой вины невыносимо. Выбор свой я уже сделал и меня не остановить. Остался последний, решительный шаг».

… Все это Савенков узнал вчера вечером. Копия этой записки и сейчас лежала у него в кармане. Впрочем, она не очень была ему нужна – он успел выучить наизусть эти несколько строк, эти четыре предложения.

Странная записка. Почему на обрезанной трети листа? Почему не сделать три шага и не взять в столе полный лист отличной финской бумаги? Не экономил же, в конце концов? Тем более он, Маруев, который, пожалуй мог бы и бумажную фабрику прикупить… Странно, но бывает: попался под руку обрезок листа – на нем и написал.

А текст? Ладно, что нет в нем обращения и подписи – писал для всех. Не официальный же документ, не завещание… Но и не обязательно предсмертная записка. Мог ли этот Маруев написать такой текст в другой ситуации? Очень даже мог. Решил, скажем, с женой развестись. Пишет ей письмо: «Так и так, дорога. Встреча наша была ошибкой, моей бедой, моей виной. Жить с этим невыносимо. Я все решил. Осталось последнее – пойти и расторгнуть…» Подходит! Каждое слово, каждая буква. И понятно, почему лист обрезан. Далее могла следовать: «А после развода ты получишь старую ондатровую шубку и все украшения из янтаря. А еще кухонную посуду, к которой ты не притрагивалась. И все!» Чем, однако, не повод для убийства.

Красивая версия! А если это письмо компаньону, с которым они долго и упорно пробивали кредит на строительство, допустим, больницы или детского сада, а потом аккуратно его прокрутили и промотали. Опять все подходит: ошибка, беда, вина, невозможно жить, остался последний шаг – идти в милицию и сдаваться. Компаньон приходит, уговаривает, уламывает Маруева, пытается усыпить внезапно проснувшуюся в нем совесть, а затем усыпляет его самого и вкатывает пять доз героина. Во, сюжет! Да, Савенков, тебе бы писателем быть. Сочинение версий всегда было твоим коньком.