Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

— На шесть!

— Постараюсь быть!

В нарсуде 5 участка слушалось дело по иску гр-на Яновского к гр-ке Третьяковой о возвращении сына.

Истец доказывает, что сын ни в коем случае не может находиться на воспитании у Третьяковой. У нее совсем не пролетарская идеология, она находится целиком под влиянием своих родственников, которые в большинстве своем люди старого закала.

Третьякова же ссылается на плохой характер отца, на то, что ему нельзя отдавать ребенка, что его иск — лишь месть с его стороны.

Решение суда такое.

У Яновского имеется порядочно заслуг перед революцией (он красный командир и т. д.). Сама Третьякова непролетарского происхождения, и ее взгляды на жизнь могут помешать воспитанию ребенка.

Поэтому суд обязал Третьякову передать сына (шести месяцев) его отцу, когда ребенок достигнет полуторалетнего возраста. До этого срока ребенок останется у Третьяковой, так как обстановка, в которой он будет жить до 1½ лет, не отразится на его психологии.

Каждую зиму в школе № 5 холод, грязь.

— Обогрейте нас, — просят дети.

Теперь осень, и зима уже не за горами, а в школе опять нет ни полена.

Кирпичный завод! Ты, кажется, шеф этой школы?

Дай ей дрова.

Костюм Семен Кашин сразу отнес домой. Он вообще попросил себе отгул на этот день и получил его без разговоров. Дома он надел и пиджак, и брюки со свежей рубашкой, долго красовался перед зеркалом и даже, осмелев, решился пройтись в таком виде по двору и посидеть на скамейке под липами. Одно его мучило: пиджак у него, хоть и худенький, все же был, а зимнее пальто у Надьки, у сестры, стало совсем ветхим, да она из него и выросла. Поэтому он решил брюки от костюма оставить, а пиджак продать и купить пальтишко. Надьке много еще предстояло покупать: все старье на ней трещало по швам, становилось коротким и узким.

Сестре нынешней весной стукнуло двенадцать. Каждый год она уезжала на лето в деревню к тете Шуре, сестре матери. Семья у тетки была зажиточная, девочку они брали охотно, но и работала она наравне с их родными детьми. Возвращалась Надька окрепшая, разговаривала по-деревенски, учила девчонок во дворе петь частушки.

Сегодня она приезжала, и ее еще предстояло встретить. Переодевшись в свою обычную одежду, Семен отправился на вокзал. Там он купил газетку, прошел на перрон и уселся на лавочку ждать поезда, Настроение у него было хорошее. Воспоминание о полученной из рук Войнарского награде грело его сердце. Однако скоро ему стало скучно, и он подумал, что неплохо бы встретить сейчас знакомого и поговорить с ним о чем-нибудь интересном.

Вдруг за спиной его послышалось легкое шевеление, и, не успел он оглянуться, в затылок ему уперлось что-то твердое, и голос сказал негромко:

— Сидеть! Тихо!

Семен оцепенел. Но уже в следующий момент он молниеносным приемом ринулся, сгруппировавшись, вниз и в сторону, свалил противника и сел ему на спину. Возможно, этот блестящий прием и не удался бы Кашину, если бы на него напал настоящий враг. Но сейчас в железных кашинских объятиях тяжко кряхтел не кто иной, как друг, сослуживец и комсомольский вожак Степка Казначеев. К ним уже бежали железнодорожные милиционеры и, оказавшись на месте схватки, тоже стали заламывать за спину Степкины руки. Семен не мешал им. И только когда Казначеев взмолился:

— Ну, кончай, Кашин, это же шутка была, непонятно, что ли? — Семен предъявил милиционерам удостоверение и сказал:

— Спасибо, товарищи, за помощь. Это опасный тип. Теперь я сам им займусь.

Когда они остались одни, Степка, потирая сцарапанный нос, сказал смущенно:

— Опять ты меня обдурил. Но если бы на самом деле — никуда бы ты, брат, не делся!

— А ты что — опять за мной шпионишь? — обозлился Семен. — Сейчас-то тебе что от меня надо? Опять задание получил?

— Получил, — согласился друг. — Только совсем не то, какое ты думаешь. Жду тормозного кондуктора Осипова. Слыхал о нем?

Кашин кивнул.

— Мы здесь втроем дежурим, — продолжал Казначеев. — Только ребят я в буфет отпустил, чаю попить. Сам вышел прогуляться, гляжу — ты сидишь. Хорошо, что ребят со мной не было, а то увидели бы они, как ты меня терзаешь, — позору-то… Но ты ведь никому не скажешь, а, Сень? — Он просительно заглянул в кашинские глаза.

— Ладно, живи, — великодушно разрешил тот.

— Что, думаю, он здесь делает? Его зря Войнарский не пошлет. Может, ты нас проверяешь?

— Да никого я не проверяю. Сестренка должна из деревни приехать, вот и сижу, жду.

— Ну-ну! — недоверчиво усмехнулся Казначеев. — Давай заливай! Сестренку он встречает… Ладно, я понимаю, что у вас с Юрием Палычем свои секреты завелись, не для таких любопытных.

— Да ты чего, Степ? Какие секреты? Все, как было, так и осталось.

Степа понимающе прикрыл глаза, кивнул: «Рассказывай, рассказывай! Знаем мы…»

Кашину стал неприятен этот разговор, и, чтобы прекратить его, он спросил:

— Слушай, Степа, ты такую Симу Караваеву не знаешь?

— Караваеву, Караваеву… — Казначеев закатил глаза, пощелкал языком. — А! На конфетной фабрике работает?!

— Все-то ты знаешь.

— А мы три месяца назад ихнюю ячейку проверяли. Я в комиссии был. Обуржуазились девчата. В чулках шелковых ходят. Помню я эту Симу. Тоже курочка… Она что, нравится тебе?

— Как сказать…

— Нравится, значит. Постой! А ты помнишь Володьку Дядьева? В реальном на класс старше нас учился. Верзила такой стал. Он теперь в политехникуме учится. Так вот — я их позавчера вместе видел.

Слова эти поразили Семена в самое сердце.

— Ты не ошибся? — схватил он Степку за локоть. — Это точно они были?

— Какие, к черту, ошибки? — обиделся тот. — Чай, не темно еще было.

— А может, это они просто так, — цеплялся за соломинку Кашин. — Ну, встретились, погуляли, мало ли…

— Так я разве что! Может, так оно и было. Иду, смотрю — гуляют. Под ручку, правда.

Этими словами, сколь бы правдивыми, искренними и доброжелательными они ни были, Степа отплатил Семену за все сегодняшние унижения. Кашин сразу сник, сел на лавочку и пробормотал:

— Ну что, ну что она в нем нашла!

— Выходит, нашла! — подливал друг масло в огонь. — Он ведь не только студент, он еще и поэт, в литкружок при газете ходит, голубую блузу носит. Не то что мы — оперá зачуханные. Да шучу, шучу, не дергайся. Ну, случилось такое — ну и что теперь, стреляться, что ли? Забудь ты ее, мещанку.

«Легко тебе сказать», — думал Кашин. Но и Степа, глядя на его лицо, тоже расстроился. Умолчать, не рассказать про Симочку и Дядьева, уж коли зашел разговор, он не мог, потому что всегда говорил прямо в глаза все, что думал и знал. Оставалось только сочувствовать.