Анна Владимирская - Предчувствие смерти

— Хм, — усомнился Андрей, — разве может милиция вот так вот просто раскопать могилу по совету знакомой, не имеющей отношения к следствию?

— Это смотря какой уровень знакомства. У нас с Сердюком давняя связь, и он мне доверяет. Так вот, оказалось, что у убитого якобы Августа во рту вместо зубов — протезы! Значит, это крымский брат — Кадмий.

Все слушатели уставились на Веру так, словно она только что на их глазах достала из бумажной салфетки кролика. Она продолжала, потрепав Пая, свернувшегося калачиком у ее ног:

— И еще убедившие меня детали. По картинам художника, по произведениям писателя опытный психотерапевт может кое-что сказать о его темпераменте и характере. А картины Феофанова резко контрастировали с человеком, которого я увидела в особняке. Когда я заговорила о дополнительных и контрастных цветах, Феофанов промолчал, не захотел поддержать разговор о цветовосприя-тии — это странно для художника. Когда говорил о стоимости картин, приплел сюда продажу квартиры — это уже от риэлтора, не так ли? Все раскрывалось постепенно, в беседах. Еще по его намекам я поняла, что он читал книги по психиатрии, в частности о расстройстве внутреннего речевого механизма. Здоровый человек не будет забивать себе голову такими скучными материями. Ну, походка, гримасы — это все долго объяснять.

— А при чем тут палец художника и урок рисования для пятого класса? — спросил Кирилл.

— Это совсем просто. Я заметила, что на многих картинах есть отпечаток пальца, как печать, и намекнула мнимому Кадмию, что можно его дактилоскопировать.

Близнецы-то они близнецы, но отпечатки пальцев у них должны отличаться. Я попросила Феофанова сделать мне набросок в блокнот, и он так напрягся, как будто он глухонемой, а я заставляю его исполнить оперную арию в «Гранд опера». Ясно же, что он рисовать совсем не умеет.

Вера выпила воды. Все молчали, боясь пропустить хоть слово.

— Теперь об ограблении. Воры, влезшие к нам, искали дневник покойной. Наши вещи они прихватили для маскировки. Стало быть, убийца боялся старушки. Я просто размышляла логически. Кстати, о дневнике я узнала от соседки тети Вали, рассказала капитану Кухарчуку, и тут же это стало известно Феофанову. Каким образом? Иван Жаровня рассказывал, что Феофанов рос тут, и у него друзья детства теперь есть «там, где надо». Значит, разведка у него хорошо была поставлена. Знакомые-то не догадывались, что это не Кадмий, а его брат-близнец. Потом мне Август признался, что подручные нашли ему таки дневник в нашей квартирке, в куче тетрадей на шкафу, и он сжег его. Правда, там ничего о нем не говорилось. Так-то.

— Осталось еще кое-что, не совсем понятное, — сказал Андрей. — Почему Феофанов так настаивал на том, чтоб ты его непременно проведала? И кто его отравил? Или это случайность?

— Начну с конца. Это не случайность. Мнимого Кадмия никто не травил, он сам решил немного притвориться, чтоб на всякий случай отвести от себя подозрения. Панкреатитные сильные боли очень легко симулировать, при болезни поджелудки анализы могут быть нормальные. Что касается того, почему он так стремился увидеться со мной, то здесь у меня два предположения. Первое — он инстинктивно хотел поговорить с врачом. Как больной человек, — а Август был не только преступником, но и душевно нездоровым, — он подсознательно стремился к беседе со специалистом. Возможно, рассчитывал, что я помогу ему как-то. Второе — он хотел понять, насколько сможет чувствовать себя в безопасности после нашего отъезда.

— И ты предложила ему два выхода: тюрьму или больницу.

— Я ничего не предлагала, только намекнула… Дело в том, что при наличии явных признаков шизофренич-ности Августа — разорванности, лоскутности мышления, внезапных резких смен настроения и речи, — он большую часть времени был все-таки нормальным человеком. Полагаю, задумывал он свое преступление не в шизофреническом бреду, но заранее подготовил отступление в болезнь: душевнобольных лечат, а не судят. Я совершенно искренне не собиралась становиться ему судьей и стучать куда следует о его делишках. А врачом его быть — нет уж, увольте.

— Потому что знала, что он решит уйти из жизни? — спросил Андрей.

— Как же это можно знать заранее? Его нужно было просто остановить, и я это сделала.

— Я понял, — сказал Двинятин, — он встал на место своего брата, но счастья при этом не достиг, даже наоборот. Вдруг понял, что напрасно убил и его, и его жену, и тетю Катю. Не захотел жить с таким грузом.

— Возможно, — вздохнула Вера.

— Мам, ты у нас просто мисс Марпл какая-то! — сказала Оля. — Значит, все это: убийства, нападения, вся эта безумная агрессия — из-за зависти?

Вера слегка запнулась. Она вспомнила недавний телефонный разговор.

«Вера Алексеевна, вы меня узнали. Наш общий знакомый, художник Кадмий Феофанов, покончил с собой».

«Ну вот, а говорили, что вас это все не интересует и вы тут ни при чем».

«Во ВСЯКОМ случае, к самоубийству его отношения не имею. Вера Алексеевна, я все про вас понял. Вы про меня, кажется, тоже. Нам нечего ходить вокруг да около, не будем тратить время».

«Не будем, действительно. Значит, как всегда, деньги. Картины?»

«Они нужны человеку, моему другу, политику и финансисту, чья власть очень велика. И нам здесь, в этом регионе, совершенно необходима толика такой власти. Незачем вам знать, путем какой сложной комбинации они к нему попадут и что мы получим взамен. А впрочем, вы необыкновенно умная женщина и вполне способны догадаться».

«Значит, человеческие жизни стоили того, чтобы добраться до картин?»

«Знаю, что человеческая жизнь в ваших глазах бесценна. Я, между прочим, тоже ее ценю. А до картин я не добирался, просто использовал удачный момент. Просчитал комбинацию. Художник Феофанов все равно был обречен, имея такого братца, вам ли этого не понимать. Обречен тем, что был удачливее. А тот, кто его заменил, тоже бы недолго наслаждался ролью брата. И подталкивать его почти не пришлось».

«Потому что вы поняли: он больной человек».

«Ну и что? Вам было бы спокойнее, если бы картины достались этой уральской сестрице? Часть бы она продала, остальное разбазарила. Кстати, она получит достойную компенсацию. А тот, кто завладеет этими картинами, поместит их в свою частную галерею. И имя художника станет известным. Оно прозвучит рядом с величайшими живописцами мира, о нем и его творческой манере будут наперебой писать искусствоведы. Он прославит свою страну, сейчас мало кому известную. Это дипломатия».

«Точнее, ее невидимая и довольно грязная часть. Как это ни противно, вы правы. А стране ничего не останется?»

«Из уважения к вам несколько работ художника останутся в местном музее. Через пару лет, вот увидите, киевские музеи будут драться из-за них. Ну что, мы поняли друг друга?»