Павел Шестаков - Рапорт инспектора

Та зажгла свет, сняла пальто. В замшевой миниюбочке и сапогах на платформе артистка хоть и не вполне гармонировала с обстановкой комнаты, где между; оконными рамами по старинке выставляли водочные стопки с солью, но и изгоем не выглядела. Вела она себя дома независимо, однако и без пренебрежения, как бы подчеркивая, что если жизнь здешняя ей по вкусу и не пришлась, то и в войну с этой жизнью она не вступила, а просто обеспечила самостоятельность и пользуется ею, приходит и уходит без раскаяния и без ненужной вражды, игнорируя домашние нападки.

— Садись, Александра, — предложила она, присаживаясь к столу, и положила на белую скатерть пачку сигарет, просыпав на чистую ткань табачные крошки.

Шура тоже присела:

— Что скажешь?

— Скажу. Погоди. Дай сапоги расстегнуть. Жмут проклятые.

— А зачем носишь тесные?

— Такие достала. Я ж их не в магазине выбирал. Зато красивые.

— Стала б я из-за этой красоты мучиться!

Лариса засмеялась, проведя ладонями по полным икрам.

— Ты, Шурка, пережиток.

— А ты передовая?

— На уровне.

— Каком? Барахольском?

— А что? Чем плохой уровень Мне нравится. Только денег вечно не хватает.

— Тратишь много.

— Я-то? Да мне в десять раз больше дай — и не хватит!

— Не выдумывай. Зачем тебе столько?

— Чтобы жить, Шурочка.

— Будто у тебя три жизни.

— В том-то и беда, что одна Да еще женская. Сколько она длится? Вот. — Лариса показала кончик пальца. — Так что смени пластинку, Александра. Не люблю проповеди. Все к одному гнут Живи, как им нравится. Тут отец зудел, теперь коллектив внушает. А я по-своему жить хочу. Так мне нравится. Вопросы есть?

— Да живи, пожалуйста. А вопрос один: зачем позвала? Что скажешь?

— Да есть что. Мы с тобой подруги, Шура.

— Вот уже не замечала, — перебила Александра.

— Не лезь в бутылку раньше времени. — Лариса стряхнула табачные крошки на пол. — Не задушевные, Конечно. Ты постарше, а все-таки рядом выросли. Делить ничего не приходилось. За что же ты меня так ненавидишь?

Шура смутилась немного от этого поставленного ребром вопроса, но хитрить не стала.

— Никто тебя не ненавидит, а не люблю, точно.

— За что?

Лариса зажгла спичку.

— Сама знаешь.

— За Вовку? Глупо это.

— Не смей! Умер он.

— Но не по моей же вине! Пойми! Ты ж умная. Мне мать всегда говорила: смотри, какая Шурка серьезная, не то, что ты!

— Это старые разговоры, а Вовку ты довела.

Шура сказала это упрямо, хотя внутренней полной уверенности в ней уже не было, поколебал ее Трофимов, но и страшное предположение Трофимова о банде, с которой брат ее, пусть случайно, не злонамеренно, однако находился в каких-то трагических связях, тоже было для нее неприемлемо, отталкивало, и потому легче было Шуре винить эту расфуфыренную, гладкую Ларку, не знающую, по представлениям Шуры, настоящего труда, а развлечение одно, игру на сцене и в жизни.

— Значит, мстить решила?

— С чего ты взяла?

— Тебе лучше известно.

— Не выдумывай, Ларка! Пойду я лучше.

— Нет, подожди. Ответь сначала, что ты задумала — в тюрьму меня посадить или только грязью облить, из театра выжить?

Лариса говорила напористо, по-хозяйски положив локти на стол.

— Тронулась? — спросила Шура пораженная.

— Я не тронулась. Мне соображать нужно, раз ко мне милиция ходит по твоим наговорам. — И вдруг, швырнув догоревшую спичку, Лариса выкрикнула: — Это же подло! Подло!

— Постой, Ларка.

— Нет, я скажу. Если Вовка и любил меня и даже погиб из-за меня, как ты вообразила, то при чем тут грабеж, при чем?

— Грабеж? — возразила Шура неуверенно, и Лариса эту неуверенность тотчас заметила.

— Ага! Спрашиваешь? Нет уж, не притворяйся! Ты же честная, прямая Шурочка Крюкова, не то, что я, Ларка-кривляка, как вы меня прозвали. Как же ты открытыми глазами на меня смотришь и врешь? Брось, дорогая. Не хватает тебе профессионального мастерства невинность изображать. Значит, не знаешь, не ведаешь, зачем ко мне Мазин приходил?

Шура по-детски багрово покраснела. Конечно, ей и в голову не приходило, что слова ее о злосчастной монету поставят Ларису под тяжкое подозрение, а еще хуже, что эта не уважаемая ею, не любимая, виноватая перед их семьей, Ларка уличает ее в обмане: ведь сказал же Трофимов, что ходила милиция к актрисе, а она, Шура только что смалодушничала, сделала вид, что не понимает, о чем речь, и тем самым поставила себя на одну доску с лживой Ларкой, Шуре стало стыдно: и гордость страдала, и тяготило чувство допущенной несправедливости. Если уж и виновата она, так не из тех, кто от вины увиливает.

— Кто к тебе приходил, не знаю, а тому, что у меня был, сказала, что ты Вовке монету подарила.

— Соврала?

— Почему соврала? Я так думала.

Лариса зажгла другую спичку, затянулась, успокоилась как будто, сказала потише:

— Знаешь, Шура, другой бы я не поверила, а тебе верю.

Шуре это понравилось:

— А напустилась чего?

— Ты б тоже напустилась. Они ведь бандитов ищут, что напали на институт. Связали это дело почему-то с нашей дурацкой монетой. При чем тут монета, я, хоть убей, не понимаю, но на меня-то ты их вывела!

— Я тогда про банду не знала ничего. Это он сегодня сказал.

— Кто?

— Да Трофимов. Прямо к проходной явился. Провожал, ты ж видела.

— Вот оно что. А я подумала, ухажер.

— Какой ухажер!..

— Что ж его на этот раз интересовало?

Шура рассказала, а Лариса слушала внимательно, стряхивая пепел в пепельницу. Выслушала, сказала не враждебно, но сухо, осуждающе:

— Много ты зря наговорила.

— Что, по-твоему?

— Ну, насчет монеты.

— А что тут такого? При чем тут банда?

— Не знаю, не знаю. Сказала же тебе, что не знаю. Но сама сообрази. Является к тебе милиционер, выслушивает бабскую чепуху про любовь, про сувенирчик и уходит. Все, кажется? Ничего подобного. Возвращается. Значит, придал чепухе значение. Понимаешь? Значит, сложилась версия. Слыхала слово такое? Вот. Короче, возвращается и снова внимательно выслушивает чепуху. Зачем? Потому что пытается нашу чепуху к своей версии приспособить. А что за версия? Не знаю, но ясно, замешали туда Вовку, твоего брата, про которого знаем мы, что он за парень а они не знают. И ты им помогаешь память его очернять. Вот как, милая, не обижайся, а так получается.

Шура была подавлена. В той жизни, где существовала она, не было места хитростям и интригам, а тем более преступлению, и вот на тебе, смешалось все, перепуталось.

— А я, если уж хочешь, монету Вовке никогда не дарила, — подвела как бы черту Лариса и замолчала, глядя мимо Шуры на темное окно за тюлевой занавеской. Вдруг из глаза у нее выкатилась слеза, задержалась на румяной, без грима, щеке и капнула на кофточку. Так Ларка и в детстве плакала, молча. Слезы катятся, а не ревет, в себе переживает, упрямится.