Павел Шестаков - Рапорт инспектора

— Брось, Ларка!

— Да я ничего, ничего я. — Она провела ладонью по щеке. — Вовку вспомнила. Оправдываюсь я, вину отрицаю, а может, и вправду виновата? Конечно, не могла я его так полюбить, как он меня. Это уж сердцу на прикажешь. Но ведь ценила я его, друг он был настоящий. Если запутался, попал в беду, должна была я заметить, на помощь прийти. Он же доверял мне. А я ничего не понимала. Думала, от любви страдает. А если и Другое дело, чего не знали мы. Теперь мне за слепоту расплачиваться приходится.

Шура слушала, но слова Ларисы, вроде бы понятные, Доходили до нее с трудом, смысл их был тяжел.

Есть семьи, где любят поговорить о честности. Охотно, с гордостью противопоставить себя другим, нечестным, корыстным людям. Однако в гордости этой нетрудно заметить прикрытое для приличия тщеславие, самолюбование — вот и я, дескать, мог бы быть бесчестным и меть от этого немалые жизненные выгоды, а предпочел добродетель. Постепенно честность, то и дело соизмеряемая с выгодой, становится для таких людей своего рода меной выгоды, причем заменой неравноценной, с горьковатым осадком — хороша, мол, вещь, но уж заплачу но за нее сполна и не переплачено ли?

В семье Крюковых о честности не говорили, как не сообщают люди друг другу, что чистят по утрам зубы Никто здесь не мучился сомнениями, выбирая между честностью и противоположными свойствами, о которые Крюковы, как и все, были наслышаны, но никогда применительно к себе не рассматривали. Жили в этой семье здоровые, ясные люди, благополучные духом. Жили обыкновенно. С судьбой в ладу. С войны отец пришел хоть и с осколками, но живой, и медали заслужил, семью на ноги поставил. Зарабатывали хорошо, построились, дом содержали гостеприимный, с большой, заплетенной виноградом, беседкой во дворе, где в жаркий летний день приятно было посидеть с друзьями, пива выпить, закусить вяленой рыбкой, о жизни потолковать. Была в доме и полка с книгами. Книг было немного, но зато произведения коренные — «Война и мир», горьковские «Университеты», «Тихий Дон», томик Николая Островского, «Повесть о настоящем человеке». Жизнь текла прямая, не пугающая. Уважали Крюковых соседи и сослуживцы, даже уличные дебоширы здоровались почтительно.

И вдруг. Смерть Владимира показалась нелепой, до боли обидной, Шура впервые испытала горе. Горе тяжкое, возмущающее несправедливостью, но все-таки не справедливостью случая, а не злой сознательной воли. Теперь происшедшее открывалось иначе: мало того, что брат оказывался жертвой не несчастного случая, а преступления, но еще и самого его могли причислить к преступникам. И хотя мысль о том, что Володька Крюков мог напасть на людей, чтобы отнять деньги, была для сестры его невероятной, не могла она не видеть, что даже простой и свойский Трофимов чудовищную эту мысль напрочь не отбрасывает, а деликатненько ходит вокруг да около, себе на уме, хоть и прямо высказаться не решается. А что же тогда с Ларки спросить с ее театральным воображением? И ощутив возмущение и беспомощность перед той черной тенью, что ни с того ни с сего пала на их семью, Шура смягчилась к Ларисе, увидев на этот раз в ней не «нарушительницу спокойствия». человека, тоже пострадавшего, находящегося в одинаковой опасности быть несправедливо очерненным, ошельмованным, да еще с ее же, Шуриным, участием.

— Что же нам делать, Ларка?

Она ждала совета, потому что, слушая Ларису, невольно начала надеяться на нее, ведь говорила та складно и вроде понимая, что происходит, лучше ее, Александры, Но Лариса махнула только рукой.

— Давай по рюмке водки хватим, — предложила она неожиданно.

— А ничего. У отца в буфете всегда графинчик стоит про запас. Мать ему на травах настаивает. Лечебную. Выпьем — может, и нам поможет. Что-нибудь сообразим вместе.

— Ну, ты даешь!

Лариса нацедила две стопки из темного графинчика, и они опрокинули, закашлялись и засмеялись.

— Отец выпорет, — сказала Шура. — Не страшно, у меня юбка кожаная.

Шура улыбнулась еще, но тут же снова погрузилась в свое, наболевшее:

— Сволочь этот Трофимов.

— Почему? — вступилась за незнакомого Трофимова Лариса — Ты себя на его место поставь! Это я, что с вами двадцать лет дом в дом прожила, знаю, кто такие Крюковы, что за люди. Знаю, что если вы десять тысяч на дороге найдете, так в госбанк оттащите, А ему откуда знать? У него служба, улики, алиби разные. Им поддаваться впечатлению не положено. Факты ищут.

— И он так говорил.

— Вот видишь? Не разжалобим мы милицию словами. Версию их опровергнуть нужно. Доказать, что не виноват Вовка. Доказать! Понимаешь?

В отошедшей было ото зла Александре вновь шевельнулась неприязнь к Ларисе.

— Что же доказывать, что ты не верблюд? Кипятишься ты больно.

Лариса состояние Шуры поняла.

— Хитрить, Шурка, не хочу. Если они с Владимира подозрения снимут, тогда и меня в покое оставят. Мы тут повязаны одной веревочкой. Помнишь Горбунова, что со мной приходил?

— Еще бы! Володька ему замок чинил.

— Вот-вот. Монету я ему подарила, ему. А как она Вовке попала?

— Постой! Значит и ты Горбунова подозревает.

— А кто еще?

— По-моему, Трофимов.

— В самом деле? — обрадовалась Лариса. — Выходит, не зря мне страшно с ним.

— С Горбуновым? — ахнула Шура, — Да он шут гороховый.

— Не скажи, — покачала Лариса головой. — Я и сама так думала, когда мы на юге познакомились. А теперь иначе думаю. И потом, откуда у него деньги всегда? Он же обыкновенный инженер. Даже не кандидат.

— Загибаешь, Ларка. У него ж у самого бандиты машину угнали.

Лариса подвинулась поближе, понизила голос, будто их могли подслушать даже здесь, в этом с глухими стенами доме:

— Это он говорит так. А сам однажды под газом разболтался на пляже. Такое выдал! «Если б я, — говорит, — решился напасть.». Короче, подробно целый план изложил. И представь себе., институт точно так и ограбили! Усекла?

— Не преувеличиваешь?

— Ничуть Слушай дальше! Я припомнила этот разговор и недавно вроде бы в шутку намекнула ему. Понимаешь? Так ты бы посмотрела, как он изменился в лице. Все шутовство ветром сдуло. «Не болтай!» — рявкнул. Да так, что страшно мне стало, Шурка. Вот дела!

— И ты боишься?

— А то нет? Я даже Мазину ничего не сказала.

— Струсила?

— Струсила, — призналась Лариса. — Доказательств-то нет. Слова одни. А если до него дойдет, до Горбунова? Может, и Володька что-нибудь знал.

Об этом говорил и Трофимов. — Что ж ты предлагаешь?

— Нужно дать знать в милицию, — предложила Лариса решительно. — Ты сможешь своему сказать? Прямо. Сошлись на меня. Я в одиночку боюсь. А когда много — не страшно Всем не отомстит. И скажи, что ребята слыхали, там на пляже. Тренер один и студент. Я тебе фамилии дам. Пусть их спросят!