Станислав Родионов - Долгое дело

О мошеннице говорить ещё рано, поскольку следствие не окончено. А вот о тех, кто давал деньги, поговорить стоит…

Вроде бы все знают басню Крылова о той вороне, которая упустила сыр. И всё-таки простофили не перевелись. Взрослые тёти и дяди, утирая повлажневшие глаза, слушали басню о косточках мужа и выкладывали денежки. Не спросили ни документов, ни фамилии, ничего не проверили и не разузнали. Ей нужна помощь? Пожалуйста! Ну не ротозейство ли это?..

Рябинин посмотрел в окно — там, в скверике, в тополях, вроде бы начиналось лето. Окрепли листья, потеплела земля, посветлела кора деревьев, и заблестели под солнцем скамейки. И отцвели синие ирисы Александра Ивановича… Рябинин обернулся — комендант стоял у двери, тускло изучая пол.

— Натирать будем?

— Да не знаю…

Александр Иванович поднял глаза на стены, разглядывая их подозрительно.

— Ремонтировать не пора?

— Вроде бы чистые.

— Рамы не подкрасим?

— На ваше усмотрение.

Комендант воззрился на потолок и через тягучую минуту сообщил:

— В буфет банан подвезли…

— Спасибо, — улыбнулся Рябинин.

— Не пойдёте? — спросил Александр Иванович, потому что следователь продолжал сидеть.

— У меня от них изжога.

От мучнистой сладкой мякоти была изжога. Но Лида их любила, поедая быстро и вкусно, как обезьянка. Он увидел жену с бананом в кресле, вечером, под торшером — и потянулся к портфелю. И тут же представил набежавшую очередь — нервную, напористую, из одних женщин — и опустил руку. Очередей он стеснялся.

Рябинин не любил говорить о деньгах, вещах, квартирах… Ему казалось, что беспокоиться о материальном — стыдно, а если уж заставляет жизнь, то делать лишь самое необходимое и делать как-то незаметно. Он не очень понимал людей, которые носились со своими физиологическими потребностями — едой, сном, сексом, — доказывая, что всё естественное естественно. Были и у него материальные заботы, были и физиологические потребности. Но его ум…

И промелькнуло, исчезая…

…Человек — это тело, мышцы, нервы, материя. А материи подобает заботиться о материальном. Нет. Человек — это всё-таки ум, совесть, чувства, дух. Чего же стоит дух, обслуживающий лишь своё тело? Стыдно же. Духу духовное…

— Я банан тоже не уважаю, — поделился комендант. — Говорят, витамины-витамины, а их роль в организме сильно завышена. В траве витаминов полный комплект. Корова эту траву употребляет с утра до вечера. А как была коровой, так коровой и осталась.

— Наверное, витамины на интеллект не влияют, — развеселился Рябинин.

Вот и Александр Иванович думает о материи и духе. Видимо, и о смысле жизни думает.

Скраденными шажками он уже добрался до середины кабинета и стоял как-то необязательно и не очень заметно — маленький, сухощавый, безвозрастный… С волосами, зачёсанными…

Однажды Рябинина удивило известное выражение «волосы, зачёсанные назад». Разве можно зачёсывать вперёд? Оказывается, можно: у коменданта была тёмная косая чёлка. В чёрном дешёвеньком костюме, — а он ходил только в чёрных костюмах, — говорили, что комендант где-то когда-то закупил их штук двадцать, якобы сшитых на покойников. В синих носках, всегда в синих, говорили, что после войны он где-то купил тюк белый нитяных носков и до сих пор красил их дома в синий цвет.

— Про эту-то, которая в сквере денежки выманила, газета пропечатала, опять сообщил комендант.

— Какая газета?

— Вчерашняя «Вечёрка».

Вчерашняя «Вечёрка», ещё не читанная, лежала в портфеле. Рябинин извлёк её, сразу отыскал заметку и начал читать…

Тихие, ещё далёкие, как загоризонтные громы, услышал он стуки в висках. Злость, она. Стуки крепли, шли уже по груди, стягивая там всё тяжёлой щемящей силой, словно на неё давила земля. Злость. Она полегоньку пройдёт, и грудь отпустит. Нет, не отпустит, пока он…

Александр Иванович, освободившись от новостей, ушёл скраденными шажками — только белёсой синью мелькнули недокрашенные носки.

Рябинин снял трубку и набрал номер: надо бы поехать, чтобы лицом к лицу, но в груди стучало, и он боялся, что не довезёт этого стука.

— Мне, пожалуйста, Холстянникову.

— Я слушаю.

— Здравствуйте, говорит следователь Рябинин.

— А-а, здравствуйте, — обрадовалась она. — Наверное, прочли мою статью?

— Прочёл, — угрюмо согласился Рябинин.

— Ну и как? — почти кокетливо спросила Холстянникова.

Он не знал её имени — тогда, у него в кабинете, она представилась официально: корреспондент Холстянникова. Молодая, высокая, в джинсовом брючном костюме, синевато-дерюжном, как носки Александра Ивановича. Впрочем, этот костюм мог называться как-нибудь иначе, ибо брюки были окорочены, с какими-то широкими манжетами, которые лежали на высоченных блестящих сапогах, и Рябинину всё казалось, что за окном её ждёт привязанная лошадь.

— Как говорится, у вас бойкое перо, — промямлил он.

— Правда? — обрадовалась корреспондентка.

— Я хотел спросить о другом…

— Пожалуйста.

— Скажите, что вы цените в женщине?

— Многое, — не удивилась она вопросу. — Интеллект, красоту, энергию, грацию… Что ещё?

— Вы забыли самое главное женское качество.

— Умение любить?

— Важнее.

— Верность?

— Нет.

— Обаятельность?

— Неужели в детстве у ваших кукол не отрывались ручки-ножки? — глухо спросил Рябинин.

— А-а, — рассмеялась она. — Умение шить?

— Нет, жалость.

— Ради этого сообщения вы и звоните? — уже без смеха спросила она.

«Сообщения». Это о жалости, которая дороже красоты, энергии и грации… Есть-таки у корреспондентки верховая лошадь с седлом, стременами и этими… шпорами.

— Звоню, чтобы рассказать случай. Лет десять назад я отстал от поезда и очутился без денег и документов. Знаете, кто меня выручил?

— Кто? — спросила она, уже что-то подозревая.

— Простофили и ротозеи.

— Но как явление…

— И не спросили ни документов, ни справок, — перебил он. — Поверили на слово.

— Вы что ж, оправдываете простофиль?

— Да это же хорошие люди с открытой душой! — прорвало Рябинина.

— Странно слышать от следователя…

— Вам бы в статье воспеть этих людей, которые отозвались на беду незнакомого человека!

— Извините, но учить меня не стоит, — отрезала она. Рябинин перевёл дух, хотя он не взбирался на гору, а говорил в трубку чуть повышенным тоном. Тяжело задышала и корреспондентка, словно только что соскочила со своей лошади.

— Я напишу официальное письмо главному редактору, — сказал Рябинин.

— Представляю, как вы мягкотело обращаетесь со своими преступниками, усмехнулась она.

— А я представляю, как в детстве вы отрывали ручки своим куклам…

Из дневника следователя.

Предложи мне перед тяжким испытанием выбор товарища — хитрюгу или простофилю, — я выберу простофилю. Возможно, хитрюга ловчее бы миновал пули и взрывы, расщелины и топи… Но из расщелины меня вытащил бы простофиля. Я люблю простофиль, — это же люди с открытой душой. В том обществе, которое мы построим, будут жить лишь одни простофили; будут жить только люди с честной и открытой душой, потому что пропадёт нужда запечатывать её, как и пропадут враги душевной простоты.