Станислав Родионов - Долгое дело

Молодость, дерзания, труд, стройки… А я вам скажу, что теперь в городе растёт особое поколение — под звон гитар, под звук магнитофонов, под свет телевизоров… Какое поколение?

Пошёл мальчишка в школу, а родители стараются: репетиторы, подарочки учителям, выбивание оценок… Ну ничего, в институте ему будет трудно. Пошёл он в институт — родители устроили, связи наладили, распределение обеспечили. Ну ничего, на работе ему, маменькиному сынку, будет трудно. И на работу родители определили — в городе, рядом с домом, к приятелю в контору. Ну, ничего, женится, пойдут дети — будет ему трудно. Женился, пошли дети. Родители купили квартиру, обставили мебелью, денег подбрасывают, внуков нянчат… И так этот сынок живёт до пенсии…

Ну, мне ещё до пенсии далеко.

Лида нажимала пальцем осветительное зеркало, вертела предметный столик и ладонью гладила тубус. Машинально, бессмысленно. И так весь день.

Она не понимала… К страшному открытию, что её не любит муж, вдруг прибавилось другое, ещё более жуткое. Оно мелькнуло тогда в парке, но Лида его не приняла, отогнав испугом. Оно… Что оно? Открытие? Не открытие, а то, что было за ним, — иссушающее чувство злости… Нет, ещё хуже — чувство ненависти к Рябинину. Ненависти к кому ж? К Сергею?

Она убрала микроскоп и протяжно вздохнула. В огромном кабинете других минералогов не было. Полевой сезон.

Сергей мучился — она видела. Что она видела… Его ошарашенные очки да втянутые щёки. Как он мучился, знал только он. И она его не жалела. Боже, не жалела своего Сергея, которого жалела всегда — вёл ли допрос он, шёл ли на дежурство, пил ли чай. Жалела, потому что у него не было в жизни спокойного дня. Он находил их, беспокойные дни всегда и всюду. Нет, жалела не за это, а жалела, потому что любила. Теперь не жалеет. Что ж, теперь не любит? Это страшнее, чем разлюбили тебя…

Она бросила полотенце на стол, не в силах дотянуться до вешалки. Опавшие руки повисли плетьми — её опять испугала собственная злоба. Говорят, что в ненависти человек прямо-таки наливается силой, а у неё из рук всё падает. Она уже знала, уже поняла эту цепь: сначала комок злости к Сергею, потом испуг, затем бессилие. У кого спросить? Да ведь никто не объяснит, кроме него. Господи, что же это такое…

Лида взяла сумку, закрыла комнату и вышла из института.

Давно растворился в белых ночах июнь. Давно отлетел тополиный пух. Давно подступил синий июль со своим запахом. У каждого месяца свой запах. У июля… Волокнистый запах гвоздики, спирта и чего-то ещё… Бензина? Ну да, у него же свой автомобиль.

Она повернула голову. Храмин улыбнулся сверху, из-за её плеча, наступая гвоздикой, спиртом и бензином. И широким галстуком с фиолетовыми бобиками или бобятами…

— Вы от меня убегаете? — спросил он, по-хозяйски беря её под руку.

— Женщина и должна убегать.

— А мужчина?

— Должен ловить.

— Что-то я долго вас ловлю…

— Ничего, поймаете, — успокоила она.

— Сегодня? — с надеждой спросил Храмин, заглядывая ей лицо.

Она зажмурилась и слепо шла до перекрёстка. Что за одеколон выпускают для мужчин — гвоздика на спирту. Так же противен, как запах водки.

— Сегодня вы проводите меня до самого дома.

Храмин неожиданно вздохнул:

— А вы законного супруга не боитесь?

— Господи, какая пошлость… Законный супруг.

— Почему же пошлость?

— Женой можно быть только по любви, а любовь — это не закон.

— А вы, я вижу, в любви разбираетесь. — зарадовался он.

— Я не в той разбираюсь, какую вы имеете в виду.

— Вы знаете, какую любовь я имею в виду?

Лида хотела сказать, что она, эта любовь, написана у него на лице, но он сказал сам:

— Впрочем, не скрываю, что я поклонник Фрейда.

— А я поклонница Блока.

Храмин не ответил и вдруг пошёл как-то сосредоточенно, будто вспомнил о чём-то важном. Например, об учёном совете или о своей незаконченной диссертации.

— Ваш супруг… то есть муж не рассказывал об убийстве на почве ревности? Весь город говорит.

— Рассказывал, — радостно соврала Лида.

— Смешная история, — закашлялся Храмин.

— А он ревнив, мой супруг. Он ещё и псих, мой супруг. И у него есть пистолет, как у любого следователя.

Она чуть прижалась к его руке, побаиваясь этого супруга.

— Разве можно с таким жить?

— А что делать…

— Развестись.

Лиде вдруг показалось, что ей никак нельзя смотреть на газетный ларёк, который она задевала лишь краем взгляда. Туда падало закатное солнце, и там опаляющим блеском горела её судьба. Она закрыла глаза, повернула голову к ларьку и всё-таки глянула, как в омут…

У ларька стоял Рябинин и воспалёнными очками смотрел на них.

Из дневника следователя.

Опишу день по порядку: что делал, кого вызывал, как допрашивал, о чём думал. Начну с допроса гражданина Оселедко…

И всё-таки этого не может быть! Моё зрение приобрело какое-то адское преломление, и я вижу то, что мне лишь кажется. Ведь не может же она… Мёрзну, я всё время мёрзну — даже на солнце.

Добровольная исповедь.

Каждый из нас, из человеков, старается бежать быстрее другого. Чтобы, значит, обогнать. Чтобы, значит, занять первое место. Как пишут в газетах — быть в первых рядах. Я не осуждаю, я даже приветствую, потому что и сама бегу. Есть, правда, люди, которые не бегут, а тихонько дудят в свою дуду, поджидая пенсии. Я сквозь них смотрю, как сквозь полиэтиленовую плёнку.

Но что значит быть первым? Понятие относительное. Например, фигурист занял первое место. А те, которые заняли второе, третье, четвёртое, хуже, что ли? Да нет, не хуже, а у них по-другому. Они другие. Назовите мне лучшего писателя, артиста, учёного, в конце концов, лучшего человека. Нет таких. Дело в стилях, а стили у всех разные. Все могут быть первыми на своей стезе. Вот я и решила быть первой на такой стезе, на которую другие не ступают.

Пространство измеряется длиной, шириной и ещё чем-то. Глубиной… Нет, высотой. Говорят, есть четвёртое измерение. Интересно, какое же? Где бы это узнать? Сейчас бы, иначе у него зайдётся от нетерпения сердце…

Перед ним кто-то стоял. Какая глупость — это же не кто-то, это же Мария Фёдоровна Демидова.

— Сергей, что случилось?

— У меня? — удивился Рябинин, — он слышал, как он удивился.

— На тебе лица нет.

— Я потерял четвертной, — пошутил он, — он слышал, как пошутил.

— Расскажи, легче же будет.

— Легче не будет.

Он посмотрел на Демидову. Она почему-то испугалась:

— Ухожу, ухожу…

Длина кабинета три метра. И ширина три метра. Тогда был бы квадрат, а кабинет прямоугольный. Наверное, за счёт глубины, то есть высоты. Но высота тоже три метра. Значит, куб. Он сидит в кубе. Нет, комната вытянута. Говорят, есть кривизна пространства…