Станислав Родионов - Долгое дело

А это помощник прокурора Базалова. Куда же делась Мария Фёдоровна? Исчезла. Ну конечно, кривизна пространства. По ней, по кривизне, и пропала, как уехала с горки.

— Сергей, тебе помощь нужна?

— Нужна, — пошутил Рябинин, — он слышал, как пошутил.

— Так скажи.

— Ремонт нужно делать в квартире.

— Ну, коли шутишь, то выживешь.

Он вроде бы хотел возразить, что есть люди, которые с шуткой и умирают. Но её уже не было. Кривизна пространства. Длина три метра и ширина три метра, а кабинетик вытянут. Всё искривилось. Вот только Юрий Артемьевич…

Прокурор, солидный человек, не воспользовался кривизной пространства, а вошёл через дверь. И уже сидит перед ним. Неужели надолго? Ага, закуривает. Дымок скособочился и потянулся не к потолку, а в угол. Кривизна пространства. Всё в мире окривело.

— Может быть, вам пойти домой?

— Почему? Разве я окривел? — пошутил Рябинин, — он слышал, как он пошутил.

Юрий Артемьевич странно теребил сигарету, мешая дыму идти по своей кривизне.

— Зря вы, Сергей Георгиевич, не доверяетесь людям. Смотришь, и полегчало бы…

Интересно, как он уйдёт? Незаметно, через пространство, или в дверь? Нужно не прозевать, нужно не спускать с него глаз.

— Знаете, какое прочёл объявление на столбе? Продаётся портативная газовая плита с болонками, — пошутил Рябинин, прислушиваясь к своей шутке.

Прокурор её не воспринял. Не улетел ли и юмор по какой-нибудь кривизне? Нужно ещё пошутить. Как там сказала Базалова?.. Кто шутит, тот не скоро помрёт.

— По радио слышал такое объявление… «В связи с днём здоровья передаём концерт по заявкам здоровых людей».

— Сергей Георгиевич, вы меня беспокоите.

— Из-за топорных шуток?

— Я вас как-то не узнаю. Другое лицо, другие разговоры…

Если ширину умножить на длину, то будет площадь. А если ещё и на высоту, то получится кубатура. Кривизна пространства… А кривизна кубатуры? Бывает, если покосятся стены. Как хорошо, что существует пространство. Есть куда смотреть в пространство. Но в нём растерянное, даже обиженное лицо Беспалова.

— Другие разговоры… Я могу и прежние. Вы утверждаете, что смысл жизни в труде. А если у человека боль, физическая или душевная, то поможет ему труд?

— Он же не на все случаи жизни.

— А вот то, ради чего мы живём, должно быть на все случаи жизни. Оно должно исцелять, потому что мы ради него живём, — сказал Рябинин тихо и страстно, смотря мимо Беспалова, в пространство, которого, казалось, в этой комнате много, как в небе.

И в этом пространстве возникла женщина.

— К следователю Рябинину…

Юрий Артемьевич ушёл, не докурив сигареты и не сбросив с лица обиженной растерянности.

— Вы ко мне? — удивился Рябинин.

— Вот повестка…

— Садитесь.

Она к нему. Но зачем? Неужели во всем пространстве, которое, говорят, бесконечно, нет уголка, где бы он мог побыть тихо и не дышать… Тогда какой смысл в его бесконечности? Да ведь он не в пространстве, он же в кубатуре.

— Гражданка Козлова, я вас пригласил…

Зачем он её пригласил? По делу Калязиной. Все, все они живут в одном пространстве…

— Наверное, опять насчёт шубы?

— Да-да, — обрадовался Рябинин.

— Ничего другого сказать не могу. Ошиблась я, свою собственную шубу не узнала. Вот и решила, что подменили.

Где-то он эту женщину встречал. В пространстве. Ну да, он же её допрашивал. Давно, когда ещё не знал, для чего существует пространство.

— Добавить ничего не хотите? — бодрым и высоким голосом спросил Рябинин.

— К чему добавлять-то? Я вроде бы ничего не сказала…

У неё усталое и хорошее лицо. Он вспомнил — она водитель троллейбуса. Только зачем она пересекла лоб такой сердитой и глубокой складкой?.. Не хочет говорить правды. Сейчас он применит какой-нибудь психологический приёмчик. Рецидивисты признавались, а уж эта Козлова со своей шубой…

— Вы замужем? — спросил он.

— Да.

— Муж вас… любит?

— Надеюсь.

— А вы его?

— Думаю, что люблю.

— Берегите…

— Что беречь?

— Это… время.

Её лицо вроде бы отдалилось. При чём тут шуба?.. Да и какое значение имеет шуба, Калязина и допрос в таком огромном пространстве? Это всё кубатура, кубатура…

— У вас неприятность? — тихо спросила Козлова.

— Да.

— Ничего, пройдёт.

— Мне изменяет жена, — сказал он не своим, из пространства, голосом.

— Ничего, пройдёт.

— Это не может пройти.

— Всё проходит, и это пройдёт.

Складка на лбу у неё разошлась. Всё лицо разгладилось, как размокло. Что она так смотрит? Он же не сумасшедший и не раненый. Почему говорит вполголоса? Почему и он отвечает приглушённо? Им слышно, потому что они сидят в кубатуре. Какой смысл кричать — ведь звуки всё равно улетают в пространство.

— Забыться пробовали?

— Чем?

— Вином, как делают мужчины.

— Не пью.

— А с другой женщиной?

— Не могу.

— Работой.

— Вот работаю.

— Приятели?

— Бесполезно.

— Тогда поплачьте. Умеете?

— Умел.

— Поплачьте-поплачьте, слёзы душу омоют, и ей станет свободнее.

Он знал, что будет легче. Как в детстве. Но ему даже не плакалось.

И промелькнуло, исчезая в кривизне пространства…

…Люди мало плачут. Слёзы рождают в сердце доброту. Не бойтесь плакать…

— Знаете, я вам признаюсь. Лет пять назад тоже изменила мужу. Ну и что? Покаялась — он простил. Теперь живём душа в душу.

— Придумали?

— Ну уж и придумала…

Его жалели. Кто это сказал, что жалость унижает? Как же она может унизить… Ему не стало легче, но при этой женщине слегка ограничилась бесконечность пространства, в котором он затерялся.

— А вам не показалось? — спросила Козлова.

— Это же… не шуба.

Она махнула рукой и заторопилась словами:

— Извините меня за ложь. Всё расскажу. Подменила она мою шубу…

Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова.

— Эту женщину опознаете?

— Ещё бы.

— Напишите, пожалуйста, ваши показания, — попросил он и протянул бланк протокола.

Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли…

Из дневника следователя.

Я не всегда знаю, что нужно делать, когда плохо близкому человеку, другу, сослуживцу, соседу… Но я всегда знаю: надо что-то делать. И вот только совсем не знаю, что нужно делать, когда плохо мне самому.

Добровольная исповедь.

Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом-эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.

Жизнь тогда удаётся, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле всё равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет — будешь брюзжать. Посмотрите-ка на официанток, продавщиц, парикмахерш… Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я-то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась… Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.