Станислав Родионов - Долгое дело

Рябинин его понял — геолог верил только в природу. Тридцать лет она рассказывала ему своими залёгшими пластами и осевшими слоями, когда-то кипевшими магмами и остывшими кристаллами, отпечатками малюсеньких моллюсков и гигантских скелетов… Тридцать лет природа доказывала ему свою материальную сущность. И нигде — ни в тысячелетней пыльце, ни в миллионнолетнем пласте угля, ни в миллиарднолетнем массиве гранита, ни в километровых буровых скважинах, ни в десятикилометровых морских глубинах, ни в стакилометровых высотах космоса, — нигде не было признаков духа.

Рябинин схватился за очки, поправляя. Нет, за очки он схватился от нервного стука, пославшего пальцы к глазам. Он догадался, почему спорит, казалось бы, о бесспорном. Тогда, на своей квартире, Гостинщиков легко и спокойно отказался от смысла жизни. Теперь он легко и спокойно отказывался от человеческого духа.

— Выходит, есть одна материя? — уставая, спросил Рябинин.

— Э, почему же… Пока жив мозг, есть и дух, как продукт последнего.

— А без тела нет и духа?

— Закон природы, — усмехнулся Гостинщиков неожиданной наивности следователя.

— Чему ж ты радуешься?

— Э?

— Почему бы духу не обойтись без материи?

Геолог даже не ответил — праздные вопросы его раздражали.

— Рэм Фёдорович, я за силу духа.

— И я за него.

— Чтобы он оказался сильнее материи. Хорошо, а? Независимость духа от материи!

— А ты подобное видел?

И промелькнуло, исчезая…

… Большинство людей считает правдой то, что видит…

— Видел, — разозлился Рябинин. — Книги.

Из дневника следователя.

Лжеучёные, чудотворцы, гадалки, прорицатели, ясновидцы и писатели-фантасты будут всегда. Тут науке ничего не сделать, ибо она ещё плохо знает человеческую душу. Что наука может дать человеку? Проверенный, рассчитанный факт. А душа наша сгорает от любопытства, которое фактами не утолишь. Мы жаждем невероятного, удивительного, даже неестественного, а трезвая наука ставит препоны. И тогда против неё возникает раздражение. Если приедет лектор с такой темой: «Мифы о летающих тарелках», а тут прибежал сосед и крикнет, что летающая тарелка опустилась на наш дом… Неужели я пойду на лекцию? Да я полезу на крышу, хотя и допускаю, может быть, даже и знаю, что никакой тарелки нет, а кровельщик свалил там гору оцинкованного железа… Но я чудес хочу, чудес!

Добровольная исповедь.

Рябинин пытается залезть в мою философию. Спросил бы прямо, я ведь не скрываю. Моя философия есть эгоизм. Может быть, вы шокированы? Может быть среди читающих мои излияния есть коллективисты, которые ближних любят больше себя?

Тогда ответьте мне… Чем вы меряете чужую боль? Своею. Чем меряете чужие трудности? Своими. Чем оцениваете чужой труд? Своим. Чем оцениваете чужую мораль? Своею. Что же получается? Коллективист-то вроде бога, в центре вселенной стоит и обо всём судит по себе. А разве это не эгоизм? — всё по себе-то? Но я спрошу ещё. Вы верите в идею? Конечно. Добавляю: и вас совершенно не интересуют другие идеи. Вы любите своё дело? Поглощены. Добавляю: и вам плевать, уродилась ли в колхозе картошка. Вы занимаетесь своим здоровьем? Закаляетесь и бегаете. Добавляю: и вам начхать на грипп, которым болеет полгорода. Вы любите свою жену? Обожаете. Добавляю: и всё для неё, а других хоть не будь…

Не парадокс ли? Идея, работа, здоровье, любовь… А на практике эгоизм идеи, работы здоровья и любви. Но никакого парадокса нет, — все мы эгоисты. Других людей нет и быть не может.

Следователю Рябинину.

Есть люди, которые щеголяют своим неверием ни в бога, ни в чёрта. К таким людям относилась и я. Помню, в детстве, в начале войны, огненная стрела упала за деревней, под обрыв. Мы бегали смотреть. И вот фашисты дошли только до этого обрыва, а дальше не смогли. Ну, это так.

У меня был сын, хорошо учился, бойкий. А в последнее время стала я замечать… Он и рассказал: видится ему женщина с белыми распущенными волосами. То в углу, то за дверью, то в окне. Идём как-то двором, а он и кричит: «Мама, вот она, вот». — «Сынок, да тут никого нет». — «Да вот же стоит». Горе моё…

Сын пошёл купаться и не вернулся. Упал под мост. Выходит, что видел он свою смертушку.

Уважаемая гражданка Вычужанина!

Скорее всего, у вашего сына было какое-то психическое расстройство. Видимо, оно порождало не только видение, но и привело к несчастному случаю.

Инспектор шёл меж загонов, поёживаясь от запаха. Бычки волновались мычали, постукивали копытами насупленно следили за ним. Заволнуешься — с родных-то ферм да на мясокомбинат.

Он остановился у изгороди. Бычок, а может быть, юная коровка просунула ноздреватую морду между реек и втянула воздух, словно решила засосать этого человека в светлом плаще. Инспектор непроизвольно похлопал по карману, хотя знал, что хлеба там нет. И вот этим бычкам Калязина внушала здравые мысли о пользе живого веса…

— Посторонним тут не зоопарк.

Сухой, натужный голос за спиной отвлёк инспектора.

— Я ищу бригадира.

— Он же не со скотиной стоит…

— А где? — улыбнулся инспектор.

— В данный обеденный час питается в столовой.

— Пойду искать. Какой он из себя?

— Обыкновенный, в человечьем обличии.

— Вы, случайно, в столовую не идёте?

— Зачем это?

— Питаться, а заодно представили бы меня Семёну Ивановичу Закаблуку.

— Эва! Закаблук-то я.

— Вы же сказали, что бригадир в столовой.

— Новый бригадир в столовой…

— Ясно. С вами, Семён Иванович, жена не заскучает.

Инспектор оглядел бывшего бригадира. Унылый, неопределённого возраста мужчина с неопределённым лицом, имеющим единственно приметную черту крупный сизоватый нос в странных, прямо-таки огуречных пупырышках.

— А вы кто есть? — спросил Закаблук.

— Из милиции. Где бы нам побеседовать о жизни?

Они прошли в пустую дежурку. Там, на простых табуретках, за столом доминошников, Закаблук распахнул несвежую куртку и сумрачно глянул на инспектора:

— Если насчёт чего такого, то я об этом не знаю.

— А если насчёт чего другого?

— Это как повернётся.

Петельников достал из кармана новенькую пачку редких сигарет, хрустко надорвал и протянул собеседнику. Тот вытащил сигаретинку осторожно, приглядываясь к заграничной картинке. Курить инспектор давно бросил, но тоже взял для беседы сигаретку. Они задымили, для начала помолчав, как и положено.

— Семён Иваныч, отчего худели и дохли быки?

— Меня уж к вашему брату приглашали.

— И что вы ответили нашему брату?

— Скотина бессловесная, и её характер есть тайна, покрытая мраком.

— А что ответите мне?

— То ж самое.

Закаблук отвернулся к окну теряя интерес к разговору. Инспектору показалось, что тот смотрит не в окно, а на свой овощной нос, на самый кончик, на самую большую пупырушку.