Станислав Родионов - Долгое дело

— Вы не слышите? — донёсся до него накалённый голос Антимонина.

— Да, я не слышу. Но и вы меня не слышите.

— Объясните, откуда у вас деньги, и мы услышим.

— Это сделала Калязина.

— Каким образом?

— Не знаю. Как и не знаю, каким образом она сквасила взглядом молоко и остановила часы.

— Я не желаю вам зла, — примирительно сказал Антимонин.

— Да и я, — буркнул Васин.

— Но, Сергей Георгиевич, скажем, остановить часы взглядом — не уголовное преступление. А вы знаете, что взятка, да ещё взятая следователем, — тягчайшее преступление, чрезвычайное происшествие в прокуратуре.

— Знаю.

— Об этом факте мы обязаны немедленно сообщить в республику.

— А как? — изумился Васин. — Написать, что следователь Рябинин объясняет взятку вмешательством нечистой силы? Детский лепет. А доказательства железные, не вам объяснять.

Рябинин всмотрелся в лицо Васина: от усталости, от острого света лампы глаза его утратили неповторимую умность. И лицо изменилось, став проще и домашнее.

— Я вас всегда не любил, — сказал вдруг Рябинин.

— Знаю, — быстро отозвался Васин.

— И всё-таки скажи мне кто, что вы получили взятку, я бы не поверил.

— Дело не в вере, а в доказательствах, — глухо ответил Васин, опуская взгляд на раскалённый стол.

— Сергей Георгиевич, ничего не добавите? — Антимонин взялся за протокол.

— Я что… арестован?

— Нет, но утром вас допросит заместитель прокурора города. Переночуйте, пожалуйста, в комнате дежурного прокурора.

Он не арестован — он задержан. От жалости — не к себе, а к Лиде — в груди опять заныл удушающий ком и пошёл к глазам. Рябинин опять поднёс руки к горлу, чтобы его перехватить.

И промелькнуло, исчезая…

…Как мы любим людей, когда нам плохо…

Из дневника следователя (на отдельном листке).

Все мы верим, что справедливость есть, и представляем её абстрактной и существующей над нами, выше нас… А где? У бога? Теперь я понимаю, откуда взялся бог… Его придумали потому, что у людей была жажда справедливости, которой не было на земле.

Нет, справедливость должна быть во мне, в тебе, в соседе, в нас… Больше ей быть негде.

Добровольная исповедь.

Хотите победить — нападайте первыми. Правым считается тот, кто нападает. Второй уже защищается. Запустите на кого-нибудь анонимку, и он походит, пооправдывается…

Кстати, принцип первого нападения закреплён законодательно. Как называется человек, который заявил в суде иск? Истец. У него, значит, истина. А как называется тот, к кому этот иск? Ответчик, он уже отвечает.

Почему Рябинин меня терзал? Он нападал, а я оправдывалась. О, карр-камень, сунь врагов моих в пламень…

Рябинин оглядел кабинетик — пустой, ночной, выстуженный. Он раскрыл окно, впустив сюда ночь с её шумом дождя и мокрым холодом. Ветер кружил листья и капли — их было не видно в неразъёмной тьме, — но ведь что-то стучало, что-то шуршало. Что-то изменилось. Он всё тот же: очки, руки-ноги… Но мир стал другим. Другая осень бушевала за окном. Другие капли бесшумно гибли, ударившись о стекло. Другие листья налипали на стены домов. А кабинет? Он бывал в нём не раз. Тот же самый. Но теперь Рябинин смотрел по сторонам, всё узнавая и ничего не узнав. Стол, освещённый лампой с металлическим абажуром, похожим на расплющенную воронку. Горбатый телефон. Жёсткие и какие-то растопыренные стулья. Толстый комментарий уголовно-процессуального кодекса, а в нём, если раскрыть, пачка в пятьсот рублей пятидесятирублёвыми купюрами…

Если он хочет продержаться ночь, то нужно всё выбросить из головы. Допустим, он на дежурстве. Что он делает на дежурстве, если нет выездов? Снимает пиджак, расслабляет галстук и садится читать.

Рябинин снял пиджак, расслабил галстук, сел к столу и взял комментарий. Тяжкий том — сколько их написано? — о непорядочности людей. Теперь тут есть и о нём, о должностном лице, получившем взятку… Пока ещё далёкая тошнота сжала желудок. Рябинин отодвинул комментарий — нужно продержаться, нужно дотерпеть до утра.

Это всё козни ночи. Утром, когда сгинет осенняя тьма, разбегутся облака и обсохнут стёкла, что-то произойдёт. Например, появится человек, обладающий чувством юмора, который расхохочется, и от его смеха всё станет на свои места. Разбегутся облака, сгинет осенняя тьма, и обсохнут стёкла. Этот человек их спросит: «Что, Рябинин взяточник?» Непереваренная тошнота опять скрутила желудок. Ни о чём не надо думать. Что он делал на дежурстве? Иногда писал в дневнике.

Рябинин взял лист бумаги. Мысли пошли, как всегда они идут в горе, многочисленные, отчаянные, дёрганные… Он писал быстро, стараясь не думать, почему он тут и зачем. Начинал одну и не кончал; начинал вторую и перескакивал на третью — лишь бы заглушить тошноту. Но писаные мысли были всё о том же, поэтому желудок ела нарастающая боль. Он свернул листки и спрятал в карман. Что он ещё делал на дежурстве? Иногда звонил Лиде. Сейчас не будет, — она могла намаяться и заснуть. Лучше утром.

Но телефон позвонил сам, заглушив стонущую тьму за окном. Рябинин схватил трубку с дикой силой и сумасшедшей надеждой:

— Да?

— Аптека?

— Нет, вы ошиблись…

— Извините…

Он повернулся спиной к безжалостному свету лампы.

— Да, я тоже ошибаюсь. Есть люди, которые живут. А есть люди, которые беспрерывно совершают ошибки, потому что ищут истину. Это я про себя? Да, и про себя.

Теперь взвилась изжога, подступая к горлу разъедающей кислотой. Но изжога лучше, нет болевого спазма.

— А я считаю, что никто не имеет права сомневаться, если нет к этому повода. Беспочвенные сомнения — подлость. А-а, у вас есть доказательства… Неужели юридические доказательства сильнее разума и совести?

Сердце, стучавшее медленно и сильно, казалось, рассыпалось на мелкие сердечки, которые работают везде, во всех частях организма, — он мог считать пульс, не прикасаясь к руке.

— По-вашему, человек может честно работать, да вдруг и совершить преступление? Ха-ха! Раньше писали в романах так: «Под мягкой внешностью крылась жестокая натура» или: «Под грубой внешностью крылась нежная натура…» Ерунда. Внешность на может скрыть натуру. Это лишь оболочка, под которой всё видно.

Кажется, что сердце забилось через раз: стукнет — затихнет, стукнет затихнет. Лишь бы не остановилось.

— Я не добренький, я гуманный. Разные вещи. Да, мне бывает жалко преступников. Но я давлю в себе это, давлю! А если не буду давить, то не смогу работать…

Боль оставила желудок и перешла, как перекатилась, на грудь, сжимая её тянущей, какой-то закрученной болью.

— Разве это слабость? Да, когда я говорю с горбатым, я горблюсь, с кривым — кривлюсь, с бедным — прибедняюсь… Почему? Мне перед ними стыдно, что у меня нет горба, я не кривой и всем обеспечен. Но когда я говорю с дураком, то остаюсь самим собой…