Станислав Родионов - Долгое дело

— Работник он прекрасный. Ни доследований, ни оправданных.

— Волокитчик. Калязинское дело тому пример.

— Он не волокитит, а слишком глубоко вникает.

— Вот видите, слишком. А ведь есть дела, не стоящие выеденного яйца.

— Андрей Дмитриевич, тут некоторый парадокс. Сложность дела зависит от следователя. Если он вник глубоко, то дело оказалось сложным. Если сбил верхушки, то оно простое.

— А кому нужно его глубокое вникание?

— Никому…

— Именно.

— Только государству, — добавил Беспалов.

Васин присмотрелся к собеседнику с новым, прилившим интересом. Кто он, этот токарь-прокурор? Чего он хочет — защитить подчинённого или снять с себя возможную ответственность? Параметры параметрами, а чужая душа — потёмки. И неожиданная мысль отторгла остатки его расположения к Беспалову… Мысль странная, как и всё неожиданное. С Рябининым зональный прокурор несовместим, а всё несовместимое — враждебное. С Рябининым он всегда напряжён и к чему-то готов. А вот такой правильный, тихий и упрямый человек, вроде Беспалова, которого считаешь единомышленником, может ударить исподтишка.

— Товарищ Беспалов, эти поруки Рябинин с вами согласовал?

— Да, как и положено по закону.

— Вы согласились?

— Да.

— Тогда всё ясно.

— Что ясно?

— У кого печать, тому и отвечать.

Из дневника следователя (на отдельном листке).

Лишись я кого-нибудь из близких, мне бы здесь от души посочувствовали. Заболей я тяжёлой болезнью, они бы сделали всё, чтобы вылечить. Сгори моя квартира, они бы пришли её ремонтировать. Потеряй я зарплату, они бы её мне собрали… Почему же сейчас все глухи, словно у меня не беда? Почему никто не спешит мне на помощь? Неужели только потому, что моя беда не совсем личная, а связана с моей работой и как бы социальная? Тогда самая популярная глухота — социальная. Социальная!

Добровольная исповедь.

Я люблю сыграть в карты с солидными людьми, задать приём, путешествовать… Я люблю молчаливых и рукастых мужчин, крепкие и ароматные напитки, дурманные табаки, острые приправы, пронзительную музыку, яркие краски, импортные вещи… Порочная я, да? А с кем вы меня сравниваете — с ткачихой? Вот если бы ткачиха имела мои возможности, а она бы пошлёпала к станку, тогда я бы первая сказала: святая женщина. Вернее — святая дура.

Лида сразу же позвонила Вадиму. Потом он дважды звонил ей. Потом случайно позвонил Гостинщиков. Потом позвонил Сергей. А потом она села к окну…

Потух в открестных домах свет. Фары запоздалых машин отполосовали стены бегущими тенями. Последний трамвай увёз с заквартального проспекта последний грозовой сполох. Какой-то зелёный круг, долго дрожавший за крышей ближнего дома, поголубел и растаял. Двор, как тёмная яма, как чёрное и подслеповатое чудовище с глазами-лампочками у подъездов, привалился своей спиной к оконному стеклу. Теперь Лида жила только звуками, редкими и какими-то затерянными в этой осенней ночи…

Там, на заквартальном проспекте, отгремел бессонный грузовик. Неуверенно — ещё на научились — прошумели во дворе подросшие за лето берёзки… Человек прошёл и хлопнул дверью — подгулял, с работы или просто так, опоздал? Где-то и что-то упало — в ночи всё падает. Где-то и что-то вздохнуло — в ночи всегда вздыхает, а может, это вздыхает сама ночь… Вода стучит по железу карниза… Крупные капли бьют в стекло, плющатся и сбегают вниз разветвлённо и быстро, как молнии. Крупные капли бьют в стекло и попадают ей на глаза. Как же они его пробивают?.. Это же против законов физики. Но глаза мокрые…

Господи, что с ним? Где он? Серёжа, что с тобой и где ты?..

Она сжала ладонями голову и закачалась, издавая бессмысленный и протяжный звук, который лёг на эту непроглядную ночь бедой. Она не плакала, не пела и не кричала — она стонала, как это умеет русская баба, и в этом кладбищенском стоне были и слезу, и песни, и крик. Сколько — час, два?

Наверху что-то стукнуло. Она умолкла, как спугнутая птица. Разбудила соседа… Но сосед пустил на кухне воду. Хлопнула дверь парадной, второй… На заквартальном проспекте уже стоял неокрепший шумок. Казалось бы только что потухшие окна загорелись вновь. Неужели люди уже выспались? Неужели утро? И тогда она увидела, что мокрый и плотный воздух за стеклом побелел как бумага.

Лида вскочила со стула, догадавшись, что уже часов восемь. Она сделала несколько коротких и ненужных пробежек, разрываясь между ванной, платяным шкафом и телефоном. Она спешила. Надо позвонить. Но кому? Нет, надо идти. Но куда? Боже, всё-таки надо умыться. И сколоть волосы хотя бы в пучок. Ах, при чём тут зонтик…

Она выскочила во двор, растерянно оглядывая его неясные очертания. Ночной дождь теперь оседал туманом. Ей показалось, что от маленьких берёзок, где туман был гуще, отошло плотное облако и поплыло к ней, принимая вид человеческой фигуры.

— Вас встречают тонкие берёзки и толстый дуб, — улыбнулся Петельников.

— Давно стоите?

— Не раньше, чем у вас загорелся свет. Если только он гас…

— Вадим, почему вы улыбаетесь? — бессильно спросила она.

— А разве что-нибудь случилось? — удивился он.

Лида не ответила, стараясь вникнуть в его слова, казавшиеся ей непонятными и потому страшными.

— Сергея увели, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Эх, интеллигенция… Только бы им шляпы носить с очками. Почему я такой крепкий? Потому что меня в жизни сажали, били, топили, кантовали и даже оскорбляли…

Она опять не ответила, вглядываясь в улыбку, размазанную по его лицу.

— Улыбаюсь, потому что предстоит борьба. А счастье в борьбе.

— Счастье в любви и покое…

— Да вернётся ваш Сергей живой и в очках. И вы обнимете его, как говорят, в районе грудной клетки.

Инспектор улыбался. Но бледность, как этот утренний туман, пропитала его щёки. Но галстук, всегда повязанный вычурным узлом, неумело топорщился. Но чёрные глаза, обычно спокойные, вспарывали улыбку сухим блеском. И где пояс от плаща? Торчит из кармана…

— Вы улыбаетесь, чтобы меня успокоить, — догадалась она, сдавив последнее слово непроизвольным шёпотом.

— Только не плакать! — посуровел инспектор.

— Не буду, — тихо согласилась она и ещё тише добавила: — Но я могу умереть.

— Есть поморская пословица: «Смерть не всё возьмёт — только своё возьмёт». Вас она не возьмёт.

Он смотрел на неё, ошеломлённый виденным. Волосы, когда-то мерцавшие бронзой, светлыми клочками лезли из-под платка. Серые глаза — это не её глаза — были остывшими, отрешёнными от сознания. Губы опали. Скулы, проступавшие красиво, теперь очертились остро, заточенно. Она же всегда была школьницей… Да ей пора на пенсию.

— В чём его обвиняют? — спросила Лида.

— В получении взятки.