Станислав Родионов - Долгое дело

— И сколько могут дать?

— Лет восемь.

— Что же делать?

— Идти за меня замуж.

— Боже, как вы можете шутить…

— А как вы можете думать, что его осудят?

Лёгкий ветерок, залетевший с улицы, вымел туман. Тонюсенькие берёзки, вымоченные за ночь, поникли. Стены домов отсырели. Земля, уже не принимавшая влагу, была залита водой.

— Чего мы стоим? — спохватился инспектор.

Он взял её под руку, на которой она безвольно повисла, понесённая его силой над водой.

— Но ведь за него заступятся? — спросила Лида.

— Кто решится за следователя-взяточника…

— Есть же там смелые мужчины?

— Теперь, Лида, появился новый тип мужчин. Ходят в брюках, курят, говорят басом, руки волосатые, а начальства боятся.

— А женщины? Они добрее…

— Женщины там в мундирах.

— Ну а вы?

Она сердито вырвала руку с откуда-то взявшейся силой. Я въелась в него взглядом. Он грустно усмехнулся.

— Простите, Вадим…

Они пошли, не очень-то разбирая лужи и грязь.

— А куда мы идём? — спросил инспектор и тут же ответил: — Ага, в городскую прокуратуру.

Лида не успокоилась, но к ней пришла частичка силы, идущей от какой-то деятельности, — они обсуждали, шли… Возможно, эта сила шла от инспектора, переливаясь из руки в руку. А как же в войну, что бы она стала делать в войну, отправив Сергея на фронт? Она умерла бы на вокзале, и не спасли бы её никакие поморские пословицы. Нет, она бы поехала с ним на фронт. Она сейчас придёт в городскую прокуратуру и там останется, что бы с ней ни делали. Но ведь теперь не война. Боже, боже…

— Вадим, почему Сергей такой невезучий? Почему это случилось с ним, а, скажем, не с вами?

— Я бы им не дался.

— Не с Гостинщиковым, не с Беспаловым, не с Демидовой, в конце концов, не со мной. Почему?

Инспектор незаметно вздохнул, почти без воздуха, одной грудной клеткой. Почему? Если бы он знал, почему Калязиным везёт, а Рябининым нет, его бы избрали академиком. А может бы и не избрали.

— Лида, помните историю? Как только народ достигал высокой степени цивилизации, он погибал. Как только человек достиг каких-то интеллектуальных и нравственных вершин, он стал несчастным…

— По-моему, счастливым.

— Это моя теория. Впрочем, она выражена в народной мудрости, что дурачку живётся легче. Поэтому я поменьше читаю и больше занимаюсь спортом.

— Да? Но Серёжа ведь наивный…

— Он не наивный, а романтичный. Это вы знаете. Но, может быть, вы не знаете, что обыватель романтичности не любит. И романтических ошибок не прощает. Заведите любовника — обыватель вас поймёт. Влюбитесь — обыватель вас осудит. Поэтому я не влюбляюсь.

— Клевещете вы на себя…

— Странно, что этот самый обыватель терпим ко всякой грязи, но свирепеет при виде романтического борца против этой грязи. По его представлениям, мир пошл, и ты будь пошляком, а иначе ты хуже этого пошлого мира. Поэтому я тоже себе позволяю… Да вы не слушаете?

Её пронзил болезненный жар, словно грудь задела шальная молния. Боже, она и есть этот самый обыватель… Зачем она изъедала Серёжину душу пошлой проверкой их любви? Где же было её женское сердце, которое должно всё знать и без проверки? Она в их ряду, травителей Сергея: она, Калязина, какой-то там Васин…

— И поэтому у него неприятности?

— Ну, я изложил, как говорится, чёрно-белый вариант. Причин много. Любой человек сопереживает только тому, что сам пережил. Скажем, вы не можете посочувствовать пьянице, поскольку не знаете состояния похмелья. А Сергей понимает то, чего сам не переживал. Хотя бы история с продавщицей бриллиантов… Лида, вы опять меня не слушаете?

— Вадим, он Дон-Кихот?

— А это плохо?

— Это тяжело.

— Когда я двадцатилетним выступил на собрании с критикой в адрес начальника, то этот начальник потом мне сказал: «Лучше быть ослом Санчо Панса, чем Дон-Кихотом». Сергей считает наоборот.

— А вы?

— А что, не видно?

Она вновь остановилась, повернувшись к нему и далеко забросив голову, лицо инспектора было над ней. Он увидел её ожившие глаза, воспрявшие губы и задышавшие ноздри.

— Поэтому Калязина его и не боится, что он Дон-Кихот?

Инспектор помедлил, решая, говорить ли то, чего не знал даже Рябинин. Но Лида не болтлива, и её пути с калязинскими не пересекались.

— Только секрет. Калязина жутко ненавидит Сергея.

— За что?

— Не меня, не Беспалова, а Сергея. Потому что боится. Чувствует, что от него не уйти.

— Эту… взятку она подложила?

— Она.

— Как?

— При помощи колдовства.

— Да?

— У неё есть какой-то волшебный карр-камень.

— А откуда вы знаете?

— А у меня есть волшебное зеркало.

— Вадим, я серьёзно…

— У вас на квартире в последние дни кто-нибудь был? Подумайте хорошенько…

— Я уже думала… Нет.

— Знакомые, водопроводчик, соседи, почта…

— Нет-нет.

— Тогда остаётся карр-камень.

— Вадим, а не могла она при помощи отмычек прийти без нас?

— Не могла, мы с неё глаз не спускаем…

Из дневника следователя (на отдельном листке).

Я не борец. Истинный боец не тот, кто радуется своим победам. Истинный боец тот, который способен получать удовольствие даже от поражений. Я же опустил руки, как сломанные. Ничего не могу с собой поделать и способен лишь на вспышку… Но ведь для борьбы нужны враги, а я в городской прокуратуре, среди друзей!

Добровольная исповедь.

Моему начальнику пришла бумага из прокуратуры с просьбой выслать мою характеристику. А зачем? Ах, закон требует учитывать личность преступника… А разве перед законом не все равны? Выходит, что Иванов, сантехник и выпивоха, не равен Петрову, профессору и лауреату? Тогда почему я должна жить скромно и убого?

Васин с минуты на минуту ждал вызова заместителя прокурора города.

Тяжёлая дверь легко распахнулась, но высокий худощавый мужчина с тощей бородкой попал в кабинет вроде бы ещё и раньше.

— Достал «Времена года». — Вошедший показал диск-гигант.

— Чайковского? — вежливо осведомился Васин, ибо по рябининскому делу мог приехать сотрудник любого ранга.

— Неужели вы думаете, что у меня нет Чайковского? Это Вивальди.

Гость сел в кресло, положил на колени пластинку и внушительно произнёс:

— Нус-с!

— Я забыл ваше имя…

— А ведь только вчера оно упоминалось в печати.

— Извините, — догадался Васин, что перед ним тот руководитель, которого он обязан знать в лицо.

— Рэм Фёдорович Гостинщиков, — галантно представился посетитель, приподняв пластинку над коленом, как шляпу над головой.

— А кто вы? — осмелел Васин, память которого хранила все руководящие фамилии, но Гостинщикова там не было.

— Гражданин Советского Союза.

Васин облегчённо распрямил плечи, но эта внутренняя лёгкость каким-то образом засуровила его голос и взгляд.