Станислав Родионов - Тихие сны

— Мне Иветту Максимову, — сказал Леденцов, жмурясь.

— Я…

Она впустила его, сама оказавшись в том ярком свете. В домашних тапочках, в халате, в платке, под которым топорщилась решётка бигудей. Но инспектор разглядывал её глаза, которые молча ждали чего-то неожиданного, как зрители из покинутой им квартиры ждали выстрела на экране. И он мог поручиться, что Иветта Максимова ждала чего-то плохого, похуже экранного выстрела.

— Здравствуйте, я инспектор уголовного розыска, — сказал он, выделив слово «уголовного».

Она только кивнула — кивнула с готовностью, словно он никем и не мог быть, кроме инспектора этого самого уголовного розыска.

— Иветта Семёновна, у вас, конечно, есть джинсовый брючный костюм?…

Она кивнула.

— Вы блондинка…

Она кивнула сразу, он ещё не договорил.

— Вы любите духи «Нефертити».

Теперь она сделала шаг назад, точно решила убежать.

— Видите, мы всё знаем, — улыбнулся Леденцов и, осенённый уже не догадкой, а уверенностью, тихо спросил: — Где девочка в красном платье?

— Её здесь нет…

— Одевайтесь, — приказал он, забыв про мучившую жажду.

Из дневника следователя.

Вечер просидели с Иринкой в парке на берегу почти игрушечного прудика с чистой, уже осенней водой. Над нами были тоже игрушечные купола ив, свисавшие до самой земли, отчего издали походили на стога сена, поставленные впритык друг к другу.

Иринка не умолкала.

— Пап, в парке народу, как в бочке кислороду.

— Люди отдыхают…

— Пап, а вон пошёл дядя с гнусной грацией.

— Нельзя так говорить о взрослых, — неуверенно учу я, потому что дядина грация вызвана крепкими напитками.

— А почему он фырчит по-кошачьи?

— Простудился…

— А мы постановили купить Суздаленкову намордник.

— Что, тоже фырчит?

— Нет, он ручки грызёт, уже четыре огрыз. Пап, эту палку я брошу в воду чертям вместо оброка.

Пока бросает, молчит.

— Пап, Архимед был водопроводчиком?

— Нет, учёным. Чего-то ты говоришь без умолку?

— А у меня сегодня мыслительный день.

При первой встрече следователь и преступник бросают друг на друга первые взгляды — быстрые, откровенные, познающие, те взгляды, которые почему-то умеют — потому что первые? — познать больше, чем за все последующие допросы.

Когда открылась дверь, и женщина, маленькая на фоне Петельникова, ступила в кабинет, Рябинин глянул на неё, снедаемый лишь одной мыслью — похожа ли? На ту, из сна потерпевшей? На ту, словесный портрет которой он чётко записал на бумаге? Но тонкая усмешка инспектора как бы вклинилась между следователем и женщиной, отчего взгляд лёг уже предупреждённым — не похожа. Не та, не из сна. Ни заметных скул, ни крупных зубов, ни тонких губ… Ну и бог с ней, с выдуманной; бог с ней, с его теорией интуиции и сновидений, — перед ним стояла отысканная уголовным розыском преступница.

Перед ним стояла беловолосая девушка с круглым лицом, которое казалось бы милым, не смотри она с угрюмой испуганностью. Правая рука её сильно теребила карман цветного плащика, сейчас чернющего в свете настольной лампы. Пальцы левой руки мёртвым замком сомкнулись на пояске, чернеющем отсвета лампы и позднего вечера.

— Садитесь, — сказал Рябинин тускло, чтобы не выдать охватившего нетерпения.

Она села стремительно, словно боялась, что следователь передумает. Чуть в стороне сел и Петельников.

— Иветта Семёновна Максимова… Рассказывайте.

— Я хотела сама прийти.

— Что ж не шли?

— Боялась.

— Успокойтесь и рассказывайте, — строже приказал Рябинин.

Она вздохнула. Инспектор скрипнул кожаной курткой, приготовившись слушать. Рябинин скользнул по столу взглядом — на месте ли бумага и ручка?

— Ага…

— Что «ага»?

— Это у меня такая привычка.

— Рассказывайте.

— Ага, я стояла у магазина и собиралась купить помидоры…

— Иветта Семёновна, давайте сначала. Какая у вас семья?

— Мама и бабушка.

— Вы замужем?

— Нет.

— Своих детей не имеете?

— Нет.

Инспектор нетерпеливо потёр щёку, отчего куртка скрипнула, как заскулила. Под окнами прокуратуры стояла машина, готовая ринуться за девочкой. В своей квартире какую ночь не спали родители. Да и сам Рябинин горел главным сейчас вопросом: где спрятан ребёнок? Но его следственная натура требовала задать хотя бы несколько вопросов, подступающих к главному, к горевшему.

— Как вам пришла такая мысль? — заторопился он и спросил почти о главном.

— Какая?

— Похитить ребёнка.

— Ага, я стояла у магазина, хотела купить помидоров…

— Сначала ответьте, почему вы на это решились?

— У магазина я стояла и думала о помидорах…

Теперь она умолкла сама, ожидая, что её опять перебьют.

Рябинин и хотел, но насторожённый взгляд инспектора заставил сказать:

— Продолжайте.

— Ага, ко мне подошла женщина…

— Какая женщина?

— Совершенно незнакомая. Ага, и говорит беспокойно, что ей нужно помочь. «Девушка, будьте любезны, помогите…» Эти слова запомнила. Она договорилась встретиться тут с мужем, а её дочка играла во дворе, в песочнице. Приведите, говорит, девочку, а то муж подъедет на машине и подумает, что я не пришла. А им за город ехать…

— Ну? — нетерпеливо вырвалось у Рябинина, потому что она умолкла, словно всё забыла.

— Я привела. Вот и всё.

Рябинин и Петельников переглянулись. Посторонний человек не помешал им сказать всё друг другу беззвучно. И может быть, хорошо, что в кабинете был посторонний человек и они обошлись без слов — ибо в них больше горечи, чем во взглядах.

Иветта Максимова что-то заметила и быстро повернулась к инспектору, оказавшись у его бесстрастного лица:

— Ага… Не верите мне?

— Тогда почему же вы хотели прийти к нам добровольно? — спросил инспектор, уж коли она повернулась к нему.

— Услышала, что милиция ищет какую-то девочку. Я и вспомнила…

Рябинин ей верил. Да и Петельников верил, стараясь оттолкнуть ту злость, которая была не против девушки, а против неудачи, против этой чёртовой работы и против самого себя. И тогда они ещё раз переглянулись долгим взглядом, в котором теперь было смирение и готовность искать дальше.

— Расскажите подробнее, — устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.

— Ага… Что подробнее?

— Например, опишите эту женщину.

— Ага…

Она говорила своё «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение тёмных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным… Теперь её миловидность съел окончательный страх, — входя в кабинет, она ещё надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жёг её лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой — невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.