Сергей Белан - Евангелие от Джексона

Тройка молча выпила и с аппетитом принялась за трапезу. Вдруг гулко хлопнула дверь и в заведение ввалилось нечто несуразное, что-то среднее между опереточным комиком и клошаром парижских трущоб из романов Гюго и Сименона. Опухшая небритая ряха красноречиво говорила о трудностях текущего момента ее обладателя. Прической этот странный тип напоминал Гоголя, но на этом его сходство с великим писателем и заканчивалось. А уж его облачение даже не поддавалось описанию: то, что когда-то называлось рубахой, было застегнуто на единственную пуговицу и обнажало внизу противное жирное брюхо. Ширинка засаленных, разодранных по шву брюк, была прихвачена булавкой гигантских размеров, достойных книги рекордов Гиннеса. Обувку составляли одетые на босу ногу тряпичные шлепанцы, заляпанные пятнами зеленки. От вошедшего так разило перегаром, что Финику на расстоянии десяти шагов сделалось дурно.

Завидев это ходячее недоразумение, Джексон оставил стакан с пивом, лицо его оживилось.

— Кого я вижу! — воскликнул он с показной радостью. — Лихой наездник Пегаса! Ну, как успехи, господин сочинитель, все доишь за сиськи свою задроченную Музу и пропиваешь шальные гонорары?

— Джексон, дай пятьдесят грамм, подыхаю, — сипло выдавил тот, жадно уставясь на бутылку.

— Цап, ты же знаешь, что «дай» под Шанхаем членом подавился. Почитай свои идиотские вирши, повесели народ, вот тогда и посмотрим.

— У меня не идиотские вирши, мои стихи гениальны, — с обидой произнес Цап, не отрывая безумного взгляда от водки. — И вообще, знай, сейчас на весь Союз есть только два настоящих поэта. Нет, не Вознесенский и Евтушенко — я и Гена Гавриков, он живет в Крыму, в Симеизе. Остальные — пыль, шелуха!

Он попытался напустить на себя важный вид, приосаниться, но от этого стал выглядеть еще смехотворней. Джексон приподнялся, взял с соседнего столика использованный стаканчик и налил туда ровно пятьдесят грамм по первую риску.

— Ладно, давай гениальные.

Цап встал в позу, выпятил грудь и, завороженно глядя на заветную приманку, начал:

Сделал паузу и потянулся за водкой.

— Куда! — властный окрик Джексона пресек это поползновение. — Думаешь, прочитал этот гнусный куплетик о своих вонючих потрохах и все? Читай еще, и что-нибудь поприличней.

— Только не про инопланетян, — вставил Ники, по-видимому, тоже хорошо знавший репертуар полоумного поэта.

Цап скорчил недовольную рожу, но не ушел. Закатил глаза и начал по новой:

Он замолчал и выжидательно посмотрел на Джексона, весь вид его словно говорил: «Ну каково, уважил?» Джексон взял стаканчик, поднес к носу Цапа, повертел и поставил на место.

— Цап, ты видно с перепоя потерял чувство реальности. Здесь собрались интеллигентные люди, поклонники твоей безумной Музы, а ты нас не уважаешь и гонишь старье. Нет, сучок драный, на халяву тут не пройдет. Хочешь водки, давай что-то непременно новенькое.

Цап сник, потух, на лице его отразилось неподдельное страдание. Однако жгучее желание опохмелиться заставило его предпринять новую попытку правдами и неправдами выцарапать спасительную дозу. Он так мучительно напрягал свою память, что казалось, присутствовавшие слышали скрипы в его черепной коробке.

— Хорошо, слушайте. Самой последней выпечки…

И поняв, что этого явно недостаточно для полного успеха, с вдохновением продолжил:

После секундной паузы гомерический хохот потряс стены.

— Свежо, свежо! — похвалил чтеца Джексон и подал водку. — Держи, заслужил.

Цап поспешно опрокинул водку в свою утробу, крякнул и тут же исчез в дверном проеме, так же неожиданно, как и появился. Тройка во главе с Джексоном продолжила дружеское застолье, Финик прислушивался к их разговору.

— Махну-ка я сегодня на танцульки, — произнес Ники.

— Рехнулся? Туда сейчас ходят одни малолетки.

— Серж, я хожу не на плац для пионеров, а на вечера для тех, кому за тридцать.

— Ну и как там? Есть товар? Что за публика? — поинтересовался Серж.

— Выбор огромный, на любой вкус, от двадцати до шестидесяти. Приходят вполне приятные дамочки, слегка увядшие, но со своими плюсами. Представьте, процентов девяносто там разведенки, остальные десять без надежд выйти замуж. Разве не малина?

— Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера, — вставил Джексон.

— Вот именно. Они истосковались от затяжного одиночества. Баба лет тридцать-тридцать пять, в теле, с бесенком в глазах, да с каким бесенком, с огромным похотливым бесом, это… Что у нее за радости: работа, дом, дети, и так до бесконечности, и только в конце недели светлый лучик, — накручивается, подкрашивается, напяливает все лучшее и — на танцы. А вдруг повезет, а вдруг он, принц из мечты… А там мужиков — шаром покати. И тут появляюсь я: молодой, интересный, сильный, и все мое! Выбираю телку по вкусу, — и к ней. Худо-бедно, у каждой есть свой угол. Признаться, люблю зайти в хорошую, чистую квартирку, развалиться в кресле. Хозяйка ставит тихую музыку, бутылку, закуску тащит, переодевается в пеньюар и норовит забраться мне на колени…

— А детки где ж? — полюбопытствовал Серж.

— В такое время в пионерлагерях или у бабушек, все продумано. Короче, после кофе — постель. Знаете, что такое месяцами сдерживаемая страсть одинокой женщины? Это Везувий! Море ласк и желаний! За эту ночь переживаешь такое… Я помню всех моих цыпок и буду долго помнить. Ночью — ураган, утром тебя нежно, почти по-матерински целуют в шею, прижимаются горячим телом: «Милый, я жду тебя!..» А я ухожу навсегда и остаюсь в ее памяти желанным сказочным принцем. Ухожу без громких слов, с тихой грустью в душе.

— Хм, ангел-искуситель, — сказал Джексон. — Несчастные женщины…

— А как же конкуренты? — спросил Серж. — Не один же ты там пасешься.

— Не один, но таких как я, — единицы. Основная масса либо пьянь черная, либо дурики, у которых с головой не все в порядке, либо полнейшие импотенты, что приходят туда потереться да поговорить о своих мифических сексуальных подвигах. Теперь все понятно?